Самуил Полетаев - Лето в горах

— Безобразие! — кричали пассажиры, а кто-то даже вспомнил нехорошим словом родителей.

И тогда Илья встал со скамейки и пошел к автобусу, чтобы угомонить разбойников, но ребята уже успели проникнуть внутрь, двери захлопнулись, и автобус, страшно взревев, уплыл, мягко покачиваясь, как на волнах.

— Ничего, скоро другой придет, — успокоил его пассажир, не поспевший к посадке.

Но Илья не стал слушать его и помчался за автобусом. Глупо это было, но он бежал и бежал, пока не стал задыхаться. Он спустился под мост, отдохнул там немного, смочил голову водой. По мосту проехал грузовик, вниз посыпался песок, а от грохота заложило уши. «Будет вам лупцовка, а тебе, дочка, достанется больше всех», — с наслаждением думал Илья и кулаком грозил вверх, словно там, наверху, все еще находились ребята.

Пассажир, опоздавший к отправке и тоже принявший Илью за опоздавшего, все это время наблюдал за его странным поведением: у человека, наверно, страшное горе, если он так убивается оттого, что опоздал. Но еще больше удивился он, когда подошел другой автобус, а Илья не бросился к остановке. Не торопясь, поднимался он по насыпи, а когда, дотянув до скамейки, присел на нее и закурил, автобус уже укатил.

Илья долго сидит на станции и смотрит на пассажиров — одни уезжают, другие подходят, поток их нескончаем. Смотрит на них и думает о том, что всю жизнь люди куда-то торопятся, стареют и умирают, а следом за ними растут дети, и у них своя большая жизнь впереди. Вспоминает свое детство в деревне, прудочек и лужайку, казавшиеся ему целым миром, и думает, что, наверно, эта долина в горах и эти снежные вершины, до которых рукой подать, и эта малая речушка, грохочущая на весь поселок, и станут для Тани тем большим миром, что были для него когда-то прудочек и лужайка в далеком и небогатом его детстве. И еще он думает, что пора ему где-то осесть и перестать мотаться по свету, потому что девочке скоро в школу, и, может быть, здесь ей будет неплохо, потому что есть у нее уже друзья и интересы, а когда и как появились они, за поездками и хлопотами он не заметил.

День намечается жаркий, и, хотя еще утро, начинает томить от духоты. Сейчас хорошо бы, пожалуй, выпить пивка. У стеклянного павильона толпится народ, и буфетчик в белом халате с закатанными рукавами бегает из павильона к печке, опрокидывая в котел сырые чебуреки.

— Эй, ходи сюда! — кричит он, заметив в толпе Илью. — Что тебя все никак не найдешь, прячешься, как скромная девушка?

Илья думает, что это относится к кому-то в очереди, но все люди оборачиваются к нему. Только все равно он ничего не понимает и удивляется, откуда знает его этот волосатый, угрюмый буфетчик. Люди расступаются, давая ему пройти, и никто не выражает неудовольствия, что кого-то пускают без очереди.

— Рахима́! — кричит буфетчик в глубь павильона. — Налей, пожалуйста, пива и подай человеку.

Илья смотрит на него и улыбается, ожидая объяснения, но буфетчик заворачивает ему в газету два чебурека и машет рукой, торопясь в павильон за новой порцией сырых чебуреков.

— Как будешь свободный, заходи, пожалуйста. Испортилась кофеварка, посмотри, пожалуйста, что там такое, а?..

Поселок небольшой, и об Илье кто-то распускает слухи, что вот-де приехал мастер, который все может. И вся очередь сочувственно смотрит на него, потому что, наверно, они тоже что-то слыхали о нем как о мастере, а мастер всякому может пригодиться.

Пахнет жареным луком, перцем и дымом, и вся долина пахнет луком, словно это большая кухня под открытым небом, и все люди здесь в непонятном Илье родстве, в котором, кажется, и ему с дочкой находится свое маленькое местечко…

Младшие сестренки бегают вокруг чугункой печки с гремящей трубой и отнимают друг у друга ленточки. Шум и крики мешают Зауреш. Но что поделаешь? Она привыкла работать в этом шуме. Остается решить три задачки, повторить наизусть стихи, и тогда она успеет еще полепить из пластилина.

Зауреш любит лепить из пластилина. На школьной выставке красуются сделанные ею собака, лиса и курица. Лучше всего получилась собака — даже учительница похвалила, но в этом нет ничего удивительного, потому что это Джулька, их дворовая собака. Все то время, что Зауреш лепила с нее, Джулька сидела за печкой и грызла кость. Пластилиновая собака тоже грызла кость, и учительница сказала, что Зауреш нашла собаке естественную позу.

Потом Зауреш лепила Джульку еще раз, но так больше не получалось. Просто Джулька надоела ей. Глаза бы на нее не смотрели, дуреха какая-то! Лает на всех без разбору, бегает по чужим дворам и вечно попрошайничает у соседей, будто дома ее голодом морят. Нет, Джульку лепить она больше не будет. Сегодня Зауреш попробует вылепить верблюда. Только хватит ли на верблюда пластилина?

Хорошо и уютно дома, когда на улице крутит метель. Совсем бы хорошо, только мать неважно себя чувствует, лежит на кровати и, наверно, спит, а девочки никак не угомонятся, рвут друг у друга ленточки и кричат — нет, не кричат, а вопят так, что Зауреш ничего не соображает. Так ей, пожалуй, никогда не закончить уроков, а ведь надо еще повторить стихи и успеть хоть немного полепить. Хорошо бы их спать уложить, а то обязательно подсядут, станут просить пластилин, а пластилина и так мало — неизвестно, хватит на верблюда или нет. Ой, как кричат!..

Сейчас двойняшкам уже не до ленточек, кричат просто так, кто кого перекричит, у кого сильнее глотки. Так гудят, что даже не слышно, как шумит на дворе метель. Зауреш стискивает зубы, зажимает ладонями уши и отчаянно впивается в учебник.

И вдруг задумывается: почему это мама молчит? Почему не одернет девочек, не прикрикнет на них? Зауреш оглядывается на кровать: маме плохо. Так, наверно, плохо, как никогда. Мать лежит на боку, упираясь руками в стенку, и сдержанно стонет. Зауреш подлетает к сестричкам, дает по затрещине одной и другой.

— Что с тобой, ма?

Мать поворачивает лицо к Зауреш — измученное, с темными невидящими глазами. Младшие сестренки, примолкшие было, испуганно — сразу и вместе, как по команде, — начинают плакать. Мать кладет руку на голову Зауреш.

— Оденься, пойди к баскарме [8] Баскарма́ — председатель колхоза. , пускай пришлет машину…

Наверно, ей сразу становится легче, потому что она поднимается, прислоняется спиной к стене, вытирает платком мокрое лицо и склоняет голову набок, словно прислушиваясь к чему-то. Глаза ее при этом светлеют, и девочки, глядя на мать, тут же затихают.

Дорога к баскарме нелегка. Зауреш качается, как пьяная, низко пригибается, обжимая полы шубейки, рвущейся из рук, и долго плутает в снежной кутерьме, смешавшей все на свете: дома и деревья, телеграфные столбы и заборы, небо и землю.