Самуил Полетаев - Лето в горах

Зарлык слез с коня и огляделся. Горные отроги сбегали вниз, распростертые как крылья. Чуть повыше лежали снеговые склоны и поля. Из-под снега пробивалась местами трава. Тонкими сверкающими нитями ветвились в траве ручьи. Воздух был разрежен, резок и чист, и легким гулом разносились в нем поднебесные шумы — таяние снегов, шелест ручейков и движение камней. Внизу расстилались холмистые пастбища, а слева, за отрогом, виднелся краешек поселка — белые фермы и несколько домиков вдоль темной полоски реки.

Зарлык остановил коня, а сам влез выше, — отсюда ползти уже некуда, потому что впереди ущелье, на дне которого блестела шоссейная дорога. И здесь он просидел до вечера, глядя вниз, на дорогу.

Солнце успело обойти его слева, тени от валунов, длинные и косые, обламывались над обрывом и падали вниз, сливаясь с черными тенями скал. Шоссейная дорога поверяла свой глянец.

Конь перестал щипать траву, оцепенело стоял внизу. Вдруг он вскинул голову, прислушиваясь. Снизу донесся тихий гром.

Нет, громыхал не гром, обещая грозу, — это ровно гудел мотор, и острые глаза Зарлыка сразу же разглядели машину. Она медленно ползла из черного ущелья к полоске света.

Кто бы это мог сейчас ехать? Наверно, это Урыльцев с друзьями возвращается домой. У Жиренше они славно погостили, ничего не скажешь. Одной водки выпили ящик, бешбармаку съели целый котел. Зарлык сглотнул слюну: в животе заурчало от голода. Пейте, ешьте, веселитесь на мои денежки, на мой костюм, дорогие гости! Угощайтесь, не жалейте свои животы, распускайте пояса, лейте в глотку вино, набивайте брюхо бешбармаком, дорогие гости! Что вам сделает Зарлык? Ничего вам не сделает жалкий мальчишка. Зачем бояться его? Разве есть у него заступники? Отец его — тихий, спокойный человек, никому резкого слова в жизни не сказал. Разве станет он шуметь и скандалить? Разве найдется человек в поселке, кто стал бы спорить с Урыльцевым? Так что пейте, дорогие гости, ешьте на здоровье, набивайте животы бараниной! Жир стекает по рукам? Нате вам полотенце, утрите себе локти. А вот вам и шорпа — жирная, острая, тающая во рту, ароматная шорпа…

Над ущельем повис камень. В глазах Зарлыка темнеет, грудь захлестывает горячей волной… Толкнуть бы его вниз! Камень, падая, стукнется о выступ, опишет дугу, и зашипит, оползая, гравий. Затихнет и, нарастая, снова понесется вниз. Да, только и всего — толкнуть!..

…Налетел ветерок из восточных ущелий, затрепетала рубаха, грудь охватила прохлада. Зарлык сидел над обрывом, закрыв глаза, и видел себя дома. Вот мать укачивает Мурзу, младшего братишку. Керосиновая лампа стоит на подоконнике, бросая жидкий свет на братьев и сестер, спящих на полу.

Не снимая малыша с рук, мать подает Зарлыку миску с холодным мясом, хлеб, наливает кумыс. Зарлык ест долго и жадно, глаза его, помутневшие от голода, ничего не видят.

— Отец спит? — спрашивает он.

Отец не спит. Он лежит в углу, положив руку под голову, покрытую полотенцем. На полу стоят бутылочки с лекарством и алюминиевая кружка с водой.

— Эке, ты знаешь, денег не выписали…

Тон Зарлыка спокоен, будто не ему, а другому отказали. Он сообщает об этом с некоторым даже торжеством, желая удивить отца.

— Где ты пропадал? — спрашивает отец.

— В табун ездил, у Байбенова был…

— Все там в порядке?

— В порядке, конечно. Ветеринар приезжал, посмотрел, уехал.

— Ну ладно, ложись спать. Нармин, дай сюда Мурзу, а сама тоже ложись. Пора уже спать.

…И дальше ему представлялось уже утро. В доме только дети. Они спят в разных концах комнаты. В тусклое окошко пробивается солнце. Зарлык подтягивает к себе Сапара, младшего брата, уже школьника, но тот не просыпается. Зарлык щекочет его пятку. Нога сокращается, как у лягушонка, прячется под одеяло. Оттуда несется бурчанье, а спустя минуту спокойное сопение: Сапар опять спит.

Зарлык вытягивается на кошме и зажмуривает глаза. Радостно оттого, что рядом, разбросавшись, лежат братишки и сестренки, от которых пахнет молоком.

Во дворе слышатся шаги. Дверь открывается.

— Ты ничего не знаешь, сынок? Что-то случилось на дороге, на той самой, новой. Баскарму в больницу отвезли.

…Перед ним вдруг предстает шоссейная дорога. Весь поселок толпится на месте обвала. Ревут бульдозеры, сгребая щебень и землю. Еще вчера над дорогой висел знакомый козырек — каменный карниз скалы, прозванной Шапкой аллаха, а теперь на его месте неровная стена. Ниже и по сторонам застывшие ручьи гравия, перевитого ветвями и корнями кустарников. Люди спорят. Кто же прокладывает дорогу под самым карнизом скалы? При старой дороге ничего не случалось, так нет — построили новую.

— Можете идти домой! — кричит Жолдыбаев, выпятив грудь и размахивая кулачком. — Расходитесь, это вам не собрание…

…Теперь он уже видел, как они едут вместе с отцом. Он ерзает в седле, то бросает коня вперед, обгоняя отца, то придерживает. И тихо ругается… Лежишь в больнице? Лежи, лежи! Боком тебе выйдут мои денежки. Знай, как связываться с Зарлыком! И пусть камни летят, как небесный град, падая на крикунов с заплывшими глазками. Пусть кричат, выпучив глаза, толстые Урыльцевы. Пять, десять, сто, тысячи Урыльцевых — пусть все они летят в пропасть и пусть едят их потом шакалы!

Отец что-то говорит. Зарлык видит его широкое, бледное лицо, видит, как двигаются усы, раскрываются губы, мигают глаза, но не слышит его.

— Я так и думал, что тут какая-то ошибка, — слышит он наконец.

Зарлык оглядывается, словно и в самом деле рядом где-то отец. Да, да, что же он говорит, что?

— Тугельдыев сказал, что не вписали потому, что ведомости оформлялись, когда я еще не вернулся из санатория. Деньги ты получишь. А если не хватит на костюм, я добавлю из пенсии.

Ах, значит, деньги отдадут! Значит, вышла простая ошибка. Зарлык разочарован. Из многих Урыльцевых, только что летевших в пропасть, образуется один — он стоит на поляне, вытирает платком красную шею и тяжело отдувается. Он толст и страдает одышкой. Он уже стар, плохо переносит горное солнце. Баскарма живет в долине, в доме с густым садом, любит прятаться от солнца в саду и пить там чай под каштаном, вытирая лицо полотенцем. На коленях у него дочери — одной года три, а другой пять. Они тянут из сахарницы конфеты и спорят, но он не кричит на них. Он умеет даже улыбаться, Урыльцев, а когда улыбается, глазки у него как у дельфина — добрые и внимательные. У него молодая жена и три дочери, и всех он, и жену в том числе, называет дочками. У него хорошая семья. Непонятно только, что в нем, старом и хромом, нашла молодая и красивая жена. А ведь ему уже скоро на пенсию, совсем недолго ждать. Да, скорей бы он ушел на пенсию, тогда придет в колхоз новый баскарма. Он будет всех спокойно слушать, не будет кричать, а только советовать, и все с радостью станут выполнять его советы.