Владислав Бахревский - Футбол

— Пушкинских… — сказал он.

— …пушкинских, — согласился я, — ничего не хочется слышать. Пошли побродим.

— Пошли, — сказал он.

Мы сели над рекой. Свесили ноги с обрыва.

У костра не видно было, что луна уже взошла. Здесь, за стеной деревьев, ничто не мешало ей светить. Искрила трава, хвоя на елях, сверкали песчинки и река, серебряная от излучины до излучины, вызванивала приглушенно и многоголосо, словно за невидимой дверью собралась празднично одетая толпа веселых людей, придумавших добрую забаву.

Зазвенела пчела. Совсем близко.

— Ты знаешь, — сказал Миша, — она, кажется, села мне на голову.

Я торопливо принялся расстегивать рубашку.

— Что ты делаешь? — удивился Миша.

— Я обмотаю рубашкой руку и схвачу пчелу!

— Не надо, — Миша улыбнулся. — Ну зачем ей меня кусать? Ее в улье ждут. Наверное, слишком много меда набрала.

И я тотчас позавидовал Мише: пчела выбрала для отдыха его голову, не мою.

— Вот и улетела, — сказал Миша.

Мы прислушались, но звон пчелы утонул в ребячьих хлопках: у костра шли танцы.

— Почему бы не предположить, что пчела не есть существо, а только его часть, — сказал Миша. — Ведь даже голова человека еще не человек. А что, если существо — рой. Такое вот существо. Единое, но состоящее из автономного множества. Собственно, и человечество тоже, может быть, единый организм. Ведь он и растет, и развивается, и, по всей вероятности, стареет.

— Значит, ты думаешь, что человечество незрелый плод, и, значит, когда-нибудь оно созреет, а созрев, плод даст семена для новых плодов. Только что он из себя будет представлять — зрелый плод человечества?

Мне всегда нравилось философствовать, только не с кем было. Я ждал, как ответит на мою умность умный Миша. Он засмеялся:

— Ты, видимо, и не подозреваешь, что в своих рассуждениях близок к Аристотелю.

— Ты читал Аристотеля? — У меня даже дыхание перехватило.

— Читал, — сказал Миша чересчур обычным голосом: ему все-таки тоже очень нравилось, что Аристотеля он читал. — В одной из своих работ сей учитель Македонского рассуждает о созревании. Созревание по Аристотелю — вид варения. Он очень смешно рассуждает: «Созревание нарывов — это варение внутренней влаги под действием природного тепла».

Миша вырос в моих глазах еще на три головы. Теперь он был Гулливер перед лилипутом.

— А где ты взял книгу Аристотеля? — спросил я жалобно.

— У себя дома.

— Твои родители… профессора?

— Моя мама на Красилке работает, — сурово сказал Миша. — Книги дедушкины. Он был революционер.

— А как его фамилия?

— Черепнин.

— Улица Черепнина, — вспомнил я.

— Да, это в честь дедушки.

Мне захотелось что-то сделать для Миши, для замечательного нашего Миши — внука отважного революционера.

— У меня есть томик Пушкина, хочешь я тебе его подарю?

— У меня есть дореволюционное собрание сочинений, прекрасно иллюстрированное.

— Миша, а можно мне к тебе прийти?

— Ну конечно, приходи. Мама не любит, когда я даю книги из дедушкиной библиотеки, но ведь исключения даже из правил возможны.

Низко над нами промчалась птица. От полноты счастья — какого удивительного друга послала мне жизнь — я раскрыл руки и шагнул с обрыва в искрящуюся пропасть песчаного пляжа.

Я, конечно, хотел полететь, но — упал. Не больно, хотя и чувствительно.

— Господи, какие дурные бывают люди! — возмутился Миша.

Я вскочил на ноги:

— Не больно.

Миша пошел прочь от обрыва, я вскарабкался на берег, набил песком полны ботинки, кинулся догонять Мишу.

— Может, по лесу погуляем?

— Спать, спать, — сказал он мне, — даже у костра уже угомонились.

Дорога незаметно превратилась в тропинку, но это была веселая золотая тропинка, и плотная, и мягкая. Сверху ее будто кто-то песком посыпал. Мы шли босиком, и Георгий Матвеевич тоже. Ногам было тепло, пахло горячей хвоей, но солнце нас не тревожило. Добрые сосны принимали полуденный зной на себя.

Появилась стрекоза. Большая, тяжелая. Повисла над нами, высмотрела все, что ей нужно, и боком, боком унеслась. А за ней прилетели две голубые ниточки. Стали манить нас прочь с тропы, да мы не поддались. Я бы, наверное, ушел за ними, но отряд — это отряд. В отряде и лирика другая, она наполовину с озорством. Души-цветы, собранные вместе, светят столь же прекрасно, как и в одиночестве, но утаивают хрупкость свою, одинокость, да ведь и красоту, пожалуй, тоже, чтоб перед другими не погордиться невзначай.

Голубые стрекозы улетели. Только я уже думал о них — и о первой, большой. И тут сердце мое вздрогнуло. Появилась темная стрекоза. Она была словно осколок звездной безлунной ночи, с крыльями не стрекозиными — с птичьими, густо окрашенными.

Я сошел с тропы. Я забыл об отряде. Пошел за стрекозой. И вот оно, мое диво, перед которым я всегда затаиваюсь и кажусь себе корешком. Высунулся из земли этакий коричневый, причудливый добряк-корешок и сам не знает, зачем он высунулся.

Совсем близко от тропинки стояло, укрывшись стеной зеленого мелкого кустарника, то ли маленькое озеро, то ли большая колдобина. Вода здесь была черная, но прямые лучи полуденного солнца пронзали все тайны, и я видел светящиеся золотом торфяные берега и золотые стебли, выносившие из топких глубин белые лилии. Я посмотрел на это чудо лишь одним взглядом, посмотрел и отпрянул, выскочил на тропинку. Душу мою била мелкая трусливая дрожь: я боялся, что ребята тоже сойдут с тропы, увидят озеро — и белым лилиям придет конец. Стрекозы волновались не напрасно.

Я шел, чуть согнувшись под тяжестью своей тайны, искоса поглядывая на ребят, готовый отвлечь любого, кто сунется направо, где озерцо. Успокоился лишь тогда, когда лес кончился и мы вышли на булыжную дорогу, прямо идущую по топкой, темно-зеленой, посвечивающей водой низине.

Воды становилось все больше и больше, и вот уже засияли бочажины, пошли кочки — болото.

Стрекозы, ударяясь друг о друга крылышками, трещали, низко над водой вились голубые иголочки, только та, которая как ночь, не появлялась. И во всей шири этой черной веселой воды, как звезды, стайками и в одиночестве, — кувшинки.

Девочки кинулись к воде, отважные мальчишки полезли в топь, наловили цветов, и все радовались их золоту, их особому запаху, происшедшему от сладкой гнили болота и чистого утреннего ветра. Сам я в болото не полез, и Миша не полез. Миша о чем-то разговаривал с Георгием Матвеевичем, а я стоял на обочине дороги и глядел через головы ребят на лес, в котором жили и радовались жизни белые лилии.

Эх! Все-таки я двуличный слабак! Когда Крутов выбрался из болота с целым ворохом кувшинок, одарил девочек и пару цветов сунул мне в руки, я взял их, стал нюхать и говорить какие-то глупые слова. Состязался в красноречии с девчонками. А сам ведь горевал по убитым цветам. И ни слова поперек, потому что никто ведь за них не вступился — ни Миша, ни Георгий Матвеевич.