Сесилия Джемисон - Приемыш черной Туанетты

— О, благодарю вас, благодарю вас! — воскликнул Филипп в восторге, и на лице его сквозь слезы засияла улыбка, как радуга после дождя. — И вы не будете сердиться на мистера дворецкого? — спросил он с беспокойством.

— Пусть будет по-твоему. Он заслуживает наказания, но ради тебя я могу простить его.

Никогда еще мадам Эйнсворт не говорила так мягко с мальчиком. Ей хотелось обнять его и прижать к сердцу, но она позволила ему уйти. Гордая леди считала, что для одного дня и без того достаточно уступок, и взяла себя в руки. Провожая глазами мальчика, она думала:

«Как странно: мальчик так растрогал меня!.. Был момент, когда я чувствовала, что он мой, родной, что что-то связывает меня с ним!..»

Март прошел, а мистер Эйнсворт все не ехал на юг. Узнав от отца Мартина, что отец Жозеф еще не вернулся и что находится далеко, в глубине Новой Мексики, художник решил не спешить, так как письмо священник мог получить не ранее, чем через несколько месяцев. Прошел апрель, за ним последовал зеленый благоуханный май.

Филипп был разочарован, хотя и не жаловался. Ему легче было от сознания, что отец Жозеф еще в отъезде и что Деа не нуждается в помощи своего маленького друга. Он был спокоен за нее и мог терпеливо ждать. И кроме того, жизнь его стала теперь гораздо приятнее. Мадам Эйнсворт была не так строга к нему после истории с игрушечной мышью, а иногда даже обращалась с ним ласково. Люсиль тоже смотрела теперь на него не так пренебрежительно, хотя их отношения нельзя было назвать родственными.

С того дня, как маленькая наследница подняла тревогу и упала в обморок, испугавшись мыши, Филипп убедился, что она просто слабая девочка, как мыльный пузырь, готовый разлететься от слабого дуновения ветерка. Эта нелепая история открыла ему глаза на более серьезные вещи. Он понял, что маленькая наследница — это далеко не то, что бедный мальчик, что радости и счастье простых людей непонятны людям «высшего класса», как выражался Бассет, что приемышу нечего даже пытаться быть наравне с маленькой наследницей, так как всегда получит отпор. Он узнал и о том, что мир делится на богатых и бедных, что в жизни богатых многое не называется своим именем и измеряется не тем аршином, что у простых людей.

До сих пор Филипп никогда не задумывался над такими вещами в обществе Туанетты и отца Жозефа. Но теперешняя жизнь отличалась от прежней и была гораздо сложнее. Филипп был сыном природы и одновременно — немножко философ: он не видел ни необходимости, ни смысла в некоторых церемониях, невольным свидетелем которых был. Они его забавляли и в то же время вызывали грусть — например, когда Бассет распахивал дверь и низко кланялся при выходе мадам Эйнсворт, или когда за время обеда более десяти раз меняли тарелки, или переодевали платья — одно изящнее другого — только для того, чтобы в них пообедать. Он не мог понять, почему его красивые туфли не годятся, когда идешь в гостиную, а следует надевать лакированные сапожки, или почему все стоят в то время, как мадам Эйнсворт сидит. Филипп не находил смысла еще во многом, чему старалась научить его миссис Эйнсворт.

Он знал, что надо быть вежливым со всеми, даже со слугами, что надо быть правдивым, послушным и добрым. Еще Туанетта говорила ему об этом. Он знал, что надо заступаться за маленьких, если их обижают другие, или отстоять от нападок голодную слабую собаку, накормить околевающую с голоду кошку и насыпать через форточку крошек зябнущим воробьям; уступить место тому, кто стоит в трамвае, помочь слабой женщине нести ребенка или тяжелую корзину или оказать другую услугу, о чем подскажет сердце. Но все это не всегда было уместно в этом новом для него мире. Почти на каждом шагу Филиппа останавливали и запрещали делать то, что казалось ему естественным и важным, и это заставляло серьезно задумываться. Он осунулся и казался старше своих лет.

Когда на деревьях появились почки и в парке зазеленела трава, мальчик заметно ожил. Каждую свободную минуту проводил он в парке, предавался воспоминаниям и каждый раз заново переживал счастливые дни, ушедшие в прошлое. «И как я могу знать, — думал он, — отвезут ли они меня обратно? Может быть, я никогда не увижу больше Деи и отца Жозефа, и бедные «дети» должны будут остаться здесь навсегда!..» Но его отчаяние отступало при виде красот парка, прохладные тенистые уголки и залитые солнцем пригорки приводили мальчика в восторг. Птицы и здесь слетались к нему, он сохранил способность привлекать их к себе. Здешние птицы не были так красивы и не так нежно пели, как его южные друзья, но он любил их и подзывал тем особенным свистом, на который птицы слетались, как на особый зов, кружились и вились над ним в ожидании корма.

Часто в солнечные июньские дни мадам Эйнсворт, катаясь с Люсиль по тенистым аллеям парка, замечала Филиппа, застывшего где-нибудь под деревом, без шляпы, с растрепанными волосами; лицо его сияло счастьем, он не обращал внимания на гуляющих, которые видели его в компании пернатых любимцев.

— Видимо, в этом мальчике течет цыганская кровь. Посмотри только, каким дикарем он выглядит! — негодующе восклицала мадам Эйнсворт.

В начале июля возвратилась из-за границы миссис Ван-Нарком и забрала маленькую наследницу в Ньюпорт. Вскоре вслед за ними уехала мадам Эйнсворт, и в громадном затихшем доме остались только мистер и миссис Эйнсворт с Филиппом. Нельзя сказать, чтобы молодые Эйнсворты преднамеренно пренебрегали своим приемным сыном, но миссис Эйнсворт была нездорова и значительную часть дня проводила в своей комнате, а мистер Эйнсворт все свободное время посвящал больной жене; ее нездоровье заставило остаться на лето в городе. Это было второе горькое разочарование Филиппа, который мечтал увидеть леса и горы, где провел прошлое лето.

Но при мальчике оставались «дети», парк, рисование и книги, хотя теперь он не любил их так, как когда-то. Учитель, занимавшийся с ним всю зиму, находил своего ученика умным и послушным, но отмечал, что он не любит наук — латынь и математику.

Любимой книгой Филиппа была природа, а искусство и поэзия заставляли его забывать все окружающее, отвлеченные науки утомляли его и приводили в уныние. Он искренне обрадовался, когда учитель уехал на лето, предоставив ученику полную свободу.

Иногда Филипп тайком устраивал «детям» праздник; для него было величайшим наслаждением показывать искусство «детей» маленьким зевакам в парке, восторг которых вознаграждал его за риск, которому он подвергался. Мистер Эйнсворт запретил мальчику выносить «детей»: ему не нравилось, когда тот, окруженный толпой уличных зевак, давал представление.