Сесилия Джемисон - Приемыш черной Туанетты

— Дитя мое, но она ведь не знала, что ты ее внук.

— Все равно, она могла бы полюбить меня; мистер дворецкий, Бассет, любил ведь меня, и, по его словам, я был совсем неплохой мальчик, а они не любили меня и никогда не полюбят! Я вернулся, чтобы опять быть Туанеттиным Филиппом, только Туанеттиным Филиппом! — повторял он возбужденно.

Отец Жозеф видел, что в таком состоянии с мальчиком говорить бесполезно, и старался успокоить его:

— Хорошо, дитя мое, успокойся, ты будешь кем захочешь. Мой долг был только сказать тебе. Теперь все кончено, и мы не будем больше говорить об этом.

— Да, не будем ни говорить, ни думать об этом, — решительно подтвердил Филипп. — Я так счастлив, так доволен теперь, что мысль об отъезде туда, где меня не любят, причиняет мне боль вот здесь, — и он приложил худенькую руку к встревоженному сердцу и устремил на отца Жозефа взгляд, полный такой горячей мольбы, что добрый священник почти пожалел, что исполнил свой долг.

Мистер Эйнсворт немедленно вернулся с Запада, как только получил письмо матери, и энергично принялся за поиски мальчика. Но и его усилия были бесплодны: неделя за неделей проходили в очередной версии, которая затем оказывалась неверной, или в нетерпеливом ожидании известий от сыщиков, привлеченных к поиску во всех городах страны.

За эти мучительные дни неизвестности мадам Эйнсворт заметно постарела. Она уже не была надменна и сурова, она не спала по ночам, думая о том, где странствует мальчик, усталый, голодный и, может быть, больной. Иногда ее тянуло в комнату, где висел портрет капитана Эйнсворта, который, казалось, вопросительно смотрел на нее, и его грустный, настойчивый взгляд всюду преследовал ее. Иногда она уходила в опустевшую комнату мальчика и, открыв шкаф, смотрела с тоской на его вещи.

Даже новый внук перестал ее интересовать, а письма Люсиль она едва просматривала.

Мистер и миссис Эйнсворт, хотя, увлеченные заботами о своем ребенке, немного уделяли внимания Филиппу, все же любили его, и теперь, когда его не было, вдвойне страдали и упрекали себя за невнимание к мальчику.

У всей семьи, не исключая и Бассета, вошло в привычку ждать каждый звонок, каждого посетителя, чтобы получить какие-нибудь сведения о Филиппе. И вот однажды, наконец, пришла телеграмма из Нового Орлеана, подписанная отцом Жозефом: «Филипп у Детрава, Урсулинская улица. Он тяжко болен».

В ту же ночь мадам Эйнсворт с сыном выехали в Новый Орлеан.

---

Через несколько дней после разговора с отцом Жозефом Филиппу стало лучше, и он повеселел. Каждый день Селина переносила его из кровати в большое покойное кресло, к окну, и с этого удобного места он мог смотреть в сад и наблюдать за работавшим там садовником.

Он знал каждое дерево, каждый куст и удивлялся, как повсюду разрослась непокорная виноградная лоза.

— Мамочка насадила ее, — говорил он. — Когда я оставил сад, она была не выше моих колен, теперь она вышиной с дом. Кажется, что она хочет на небо взобраться! А вот магнолия, которую мы с мамочкой посадили в тот день, когда уехал отец Жозеф. Тогда она была совсем маленькой, а теперь это уж почти дерево. Вот и грядка лилий, которую мы посадили в тот день, когда Деа продала «Квазимодо»! А те вон фиалки на грядке — последние цветы, посаженные милой моей мамочкой; я помогал ей, а вокруг меня все время порхали Майор и Певец, и как заливался Певец в тот день! Я раньше не слышал у него таких трелей — может быть, он знал, что мамочка слушает его в последний раз… Как бы мне хотелось чтобы Майор и Певец вернулись!

Деа не отходила от постели Филиппа, не спускала с него тревожных глаз, полная то надежды, то страха.

— Ему лучше с каждым днем, — говорила она Селине, но та грустно качала головой и спешила уйти, чтобы скрыть непокорные слезы.

Однажды утром Филипп чувствовал себя совсем хорошо — он был почти весел, играл с «детьми», ласкал и гладил Гомо, который терся возле него, и разговаривал с Лилибелем, вспоминая наиболее интересные приключения их путешествия.

Около полудня пришел отец Жозеф. Его худое, бледное лицо было печально и взволнованно, голос дрожал и прерывался, когда он тихо в стороне разговаривал с Деей.

— Да, да, дитя мое, мы должны сказать ему. Наша обязанность подготовить его. Они будут здесь через несколько дней.

Филипп уловил слова: «Они будут здесь» — и мгновенно встревожился.

— Кто, кто будет здесь? — воскликнул он возбужденно, поднимаясь с подушки.

— Дитя мое, успокойся! — промолвил отец Жозеф, кладя руку на голову Филиппа. — Не о чем беспокоиться и волноваться. Твоя бабушка и дядя очень скоро приедут.

— Очень скоро! — повторил Филипп в отчаянии. — Они приедут взять меня отсюда! — И, отклонившись на подушку, он залился слезами. — Они приедут за мной, они возьмут меня!

— Они приезжают, потому что любят тебя, — мягко ответил отец Жозеф.

— Они хотят видеть тебя, потому что ты болен; не тревожься, постарайся быть спокойнее, — уговаривала его Деа. — Никто не возьмет тебя отсюда. Ты навсегда останешься со мной и с папа!

— Они возьмут меня! О, Деа, я не могу ехать с ними! Я не хочу ехать с ними!

— Дитя мое, мой милый мальчик, они совсем не думают брать тебя, — говорил отец Жозеф, расстроенный слезами Филиппа.

Всю ночь Филипп был возбужден и беспокоен. Доктор нахмурился, осмотрев его, и настойчиво повторял:

— Больной сейчас в таком состоянии, что ему необходимы покой и сон. Дайте ему успокоительных капель и постарайтесь, чтобы он поскорее уснул.

Деа и Селина употребили все усилия, чтобы утешить и успокоить мальчика, но он лежал с широко раскрытыми блестящими глазами, и лихорадочный румянец опять горел на его щеках.

Около полуночи он попросил положить его у открытого окна и начал всматриваться и вслушиваться в темноту, как бы ожидая чего-то. Была томительная, знойная ночь, но, несмотря на раскрытые окна, прохлады не чувствовалось. Временами Филипп вздыхал и беспокойно переворачивался. Селина нежно обмахивала его, а Деа старалась усыпить его тихой, монотонной речью. Но все было напрасно. Широко раскрытые блестящие глаза продолжали всматриваться в глубину сада или вверх, в синее небо, сверкавшее мириадами звезд. Вдруг все покрылось бледным розовым светом, белые цветы вырисовывались яснее, а высокие головки восточных лилий окрасились в розовый цвет, листья вздрогнули и стряхнули с себя кристальные капли, птицы зачирикали и начали перекликаться среди влажной листвы, а восток окрасился бледно-розовой зарей.