Олег Коряков - Тайна притока Конды

Это не был голос человека. Но это кричал и не зверь.

Я сидел без движения. Илья тоже притих, испуганный, подавленный, дрожащий. В больших и светлых его глазах застыл страх. Собаки ощетинились, напряглись, но в нерешительности замерли на месте.

Взметнулись золотой игривой стайкой искры от костра, рассыпались и, потухая, медленно упали вниз. Мы подвинулись к огню. И вдруг снова из чёрной плотной тьмы, обступившей нас, раздался дребезжащий визгливый вопль:

— Гхрьа-а-а-а!

А за ним низкое и гулкое:

— У-у-у-ух!

Нужно было что-то сделать, предпринять, хоть слово громкое вымолвить, чтобы встряхнуться. Иначе, казалось, так и окаменеешь навек, сдавленный тоской и страхом. С усилием глотнув слюну, я прохрипел:

— Ничего, Илья, не трусь… Это зверь кричит.

Илья покачал головой. Он не верил. Я и сам не верил этому. Я знаю повадки зверей и знаю их голоса. Так не кричит ни одно из животных. Но кто же это?

Или — что?

Нужно было гнать от себя страх, и уже громко и упрямо я повторил:

— Зверь!

Потом я взял ружье и выстрелил в кричавшую тьму.

Больше в ту ночь вопль не повторялся, но заснул я лишь под утро. А Илья так и не сомкнул глаз.

Утром мы двинулись в путь — к верховьям Уха.

Путь наш лежал по топким моховым болотам, поросшим сосновым нюром — деревцами высотой в человеческий рост. Меж болот — кедровые острова и сосновые боры. У берегов болотных речушек лепится к земле посуше березняк и ельник. На десятки километров раскинулись заросли багульника, и над землёй висит дурманящий запах его белых цветов.

Мой Грозный ник всё больше. Он ничего не ел и слабел с каждым днём. Уже не поспевая за мной, он еле волочил ноги, но всё же — верный, преданный пёс! — тащился вперёд. Последние два дня своей жизни Грозный приходил к месту наших ночёвок лишь утром. Придет, ляжет и смотрит, все смотрит на меня затуманенными грустными глазами. Тащить его на себе я не мог: тяжело и бесполезно.

Однажды Грозный не пришёл и утром. Я ждал его безрезультатно. Он остался навсегда, погибнув где-то в урмане.

Тогда вспомнились мне недобрые слова шамана. Не зря, видно, кормил старик Грозного перед моим уходом.

Ночью три раза пронзительно и жутко кричал всё тот же… неизвестный.

Через несколько дней пути мы в болотах нашли район, где берёт начало Ух. Пробираясь по течению речной струи, мы дошли до того места, где Ух определённо принял вид реки метра в четыре шириной.

Выбрав островок посуше, мы сделали стоянку. В тот день мне удалось застрелить оленя — первого и последнего за время моей экспедиции на Ух. Убив его, я навялил и накоптил мяса. Илья в это время вырубил из прочного тяжёлого кедра днище для лодки. Для обшивки бортов мы использовали лёгкую сосну и с помощью топора и тесла смастерили лодку. Выбрав ель посуше, вырубили из неё два весла.

На следующий день наша лодка уже плыла по Уху. Но радоваться пришлось недолго. К ночи лодка остановилась: Ух струился по болоту-зыбуну, среди громадных, тесно прижимающихся друг к другу кочек. Пришлось тащить лодку на себе. Лишь утром река опять стала рекой, найдя своё русло.

К вечеру Ух снова растёкся по болоту, и снова всю ночь тащили мы лодку и припасы на себе — замёрзшие, мокрые, по грудь в зыбкой прогнившей воде. Ведь среди неё мы не могли остановиться для отдыха.

И опять те страшные, леденящие душу крики…

«Чёрт возьми! Когда же кончится эта галиматья?» — думал я, с тревогой посматривая на Илью. Эти дикие ночные крики действовали на него значительно сильнее, чем на меня. В глазах Ильи не исчезали настороженность и испуг, при каждом повторении криков он бледнел и дрожал всем телом.

В зыбуне мы мучились три ночи. И только на четвёртые сутки кончились опостылевшие смрадные болота. Вода стала чище и глубже. Вплотную подошёл к реке урман. Берега, густо поросшие елью, пихтой, кедром и сосной, надвинулись тёмной глухой стеной. Лишь посредине — над водой — светлела узкая полоска бледного северного неба.

Бобров на Ухе оказалось действительно немало. Было радостно: не зря я решил обследовать эту реку. Мне удалось сделать много интересных фотоснимков. Всё время вёл я маршрутную съёмку и заносил на схему места бобровых поселений.

— Что рисуешь, Борис? — спрашивал Илья.

Я объяснял ему. Номин недоверчиво качал головой:

— Ам номсеум, атим (я думаю нет). Ты шайтана след ищешь, а?

— Атим, Илья, атим. Я для людей дорогу рисую.

— Зачем другим людям сюда дорогу знать? Не надо это. Шайтан шибко сердиться будет.

Я пытался объяснить — зачем. Бобров разводить будем. Недаром пушнину называют «мягким золотом». Номин за неё от Москвы товары получит и деньги. Москва за нее машины получит и золото. Новые дома будем строить, просторные, красивые, тёплые. Школы построим. Дети Номина учиться будут. И сам Номин, если захочет, — тоже.

Илья лишь недоверчиво качал головой.

Случилось в эти дни несчастье: исчезла лайка Номина — Ворсик. Отошла куда-то по берегу в сторону и — как не бывало её. Думали: вернётся. Нет, не пришла. Неважная была у Номина собака, а всё же… всё же это была собака.

Номин испуганно таращил глаза на лес и молчал. Опять мне вспомнились злые слова шамана.

В тот же день свалилось еще одно горе. Перетаскивая лодку через упавшие деревья, мы промокли, замёрзли и решили подсушиться. Я вышел на берег и, выбрав в густой чаще маленькую полянку, разложил костёр. Илья в это время подтаскивал лодку к берегу. Пока он возился у воды, я, пригретый огнём, заснул коротким тревожным сном. Внезапно — бывает иногда так: словно кто-то незримый толкнёт тебя, и ты мгновенно просыпаешься — внезапно я очнулся и сразу вскочил на ноги. Илья сидел у костра и дремал.

— Илья! Лодку подтащил?

Си, си (да, да), — встрепенулся Номин.

Я сквозь чащу посмотрел на берег. Лодки не было.

— Илья, где лодка?

— Олы, тыпал (есть, тут).

— Нет лодки, Илья!

Он поднялся, огляделся, и лицо его сразу сделалось встревоженным и испуганным.

— Шайтан, Борис!.. Шайтан лодку утопил.

Я подбежал к берегу. Лодка была на месте, но… под водой.

Теперь-то я всё знаю… А тогда, увидев, что у лодки в нескольких местах отлетела на швах смола, я решил, что это — результат нашей небрежности.

Все мои записи и фотоприпасы сильно подмокли, часть их испортилась. Соль и сахар растворились в воде, сухари превратились в кашицу. Нетронутыми остались лишь спички да порох, закупоренные в специальные баночки.

Потом… Не думал я, что подведёт нас мой старый друг — урман. А вот подвёл. Вплотную подступил он к берегам Уха, и многие деревья — полусгнившие, поваленные ветрами громадины, — упав поперёк реки, преградили нам путь.