Борис Раевский - По следам М.Р.

«И вправду, стыдно», — подумал Витя и, чтобы как- то выйти из неловкого положения, поспешно спросил:

— Сколько же ему лет?.. Дедушке твоему…

— В прошлом году восемьдесят исполнилось. Ему сам Ворошилов орден Ленина вручил. Золотой! В бархатной коробочке! Ну, пошли!

Генька уже давно прислушивался: из-за правой двери раздавалось не только покашливание, но и дребезжащий звук, словно там пилили или сверлили железо. Войдя в комнату, ребята увидели старика, склонившегося над маленькими тисками, в которых была укреплена какая- то медная деталь. Тиски были привинчены к очень низкому столу; казалось, старику неудобно работать. Но тут Илья Леонтьевич поднял голову, расправил плечи, и тогда стало ясно, что он слесарит не стоя, а сидя в глубоком кресле.

Из-под стола виднелось теплое одеяло, укрывавшее больные ноги. Большие тяжелые руки, державшие рашпиль, были изборождены морщинами и шрамами, синие набухшие жилы переплетались на них.

— Здравствуйте, пионеры! Будьте готовы!

Ребята привыкли слышать это строгое, требовательное приветствие только на сборах, но Генька не растерялся и первым вскинул руку:

— Всегда готовы!

— Вот то-то! — старик удовлетворенно улыбнулся. — А то я одному хлопчику недавно говорю: «Будь готов!» А он мне: «Привет, привет!»

Ребята засмеялись.

— Дедушка, это красные следопыты, — сказал внук Ефимова. — Которые о «Версте»…

— А, молодая гвардия! Очень рад, душевно рад. Я бы по такому случаю и сам к вам прибежал, да вот ноги… Бастуют, проклятые! Теперь я уже редко хожу, ох, редко…

Старик задумался. Насупившись, молчали и ребята. Встряхнув головой, Илья Леонтьевич встрепенулся:

— Чья статья? Твоя? — он взглянул на Геньку, угадав в нем старшего из ребят.

— Нет, не моя, — с сожалением признался тот и ткнул пальцем в Витю. — Он писал. — И тихо добавил: — По нашему поручению.

Но старик, видимо, не расслышал Генькиного пояснения и, повернувшись к Вите, обращался теперь, главным образом, к нему:

— Ты вот о «Версте» упомянул. Как его по-настоящему-то звали? Рокотов? Ну, значит — о Рокотове. Когда его этот «Христос» выдал, в каком году?

Витя назвал дату.

— Так. Похоже. А что ты вообще о «Версте» знаешь?

Витя собрался ответить, но Оля его опередила:

— Михаил Рокотов был замечательный русский революционер. Он родился в 1873 году. Еще со студенческой скамьи юноша посвятил себя делу освобождения народа…

Старик удивленно поднял брови, потом кивнул.

— Верно. Студентом он был, это точно. Это мы и тогда знали. А вот где учился, нам было невдомек.

— С 1893 года Рокотов учился в Горном институте, — с готовностью объяснила Оля, но тут же, сообразив, что означали последние фразы Ефимова, перебила сама себя: — А вы его знали, да? Вы с ним дружили? Вы оказывали ему помощь в революционной борьбе?

Илья Леонтьевич усмехнулся:

— Знать-то знал, а насчет помощи и дружбы… Не дорос я еще тогда.

— Как же вы его узнали? Когда? — ребята обступили старика тесным кольцом. Подумать только — человек, знакомый с Рокотовым! А они и не подозревали, что можно такого найти. И не искали его — он сам их разыскал.

Илья Леонтьевич ласково смотрел на взволнованных ребят: ишь как загорелись, красношейки! Видно, их впрямь взяло за живое. Ну что ж, хорошо, он расскажет им, как узнал «Версту».

…В тот год слесаренок Илюшка Ефимов стал приносить с завода первые получки. «Смотри, мать, младшой-то наш денежным человеком стал, — шутливо гудел отец, — скоро к хозяину в компаньёны попросится. Хозяйская тыща да Илюшкин рубль — вот и капитал, знай только доходы дели».

Но однажды он вернулся домой мрачный, как туча, долго молчал, а потом сказал: «Ходынка», — и еще больше помрачнел. Тысячи питерских рабочих тайком повторяли в тот день это страшное слово, донесшееся из Москвы, где уже третьи сутки вывозили с Ходынского поля трупы людей, раздавленных во время царской коронации.

А через месяц царь с царицей возвращались из Москвы в Петербург. После обеда цех закрыли, и мастер погнал всех в заводскую церковь на молебен.

В церкви стоял шум; рабочие переходили с места на место, мастера вполголоса ругали опоздавших. И сквозь этот гул доносились обрывки проповеди:

— Даруй нам, господи, во дни нового царствования мир, безмолвие и благорастворение воздухов…

Вдруг откуда-то сверху, с хоров, раздался сильный молодой голос, заглушивший поповскую речь:

— Сбылась твоя молитва, отче! Не знаю, как насчет благорастворения, а безмолвие уже даровано.

Отец Онуфрий, растерявшись, замолчал, а голос с хоров звучал все громче:

— Даровано безмолвие верным подданным — на Ходынском поле. Пять тысяч безмолвными увезли — вот он, царский подарочек!

Теперь уже все в церкви задрали головы и смотрели наверх, туда, где высокий парень в праздничном пиджаке и косоворотке, перегнувшись через поручни балкона, кричал:

— Не во здравие надо молиться, а за упокой братьев наших. Так-то будет справедливее. Служи панихиду!

Шум в церкви возобновился. Рабочие повторяли слова оратора. Из разных углов доносилось:

— Панихиду! Служи панихиду!

Торжественность парадной церемонии была нарушена. Мастера пытались навести порядок, утихомирить людей, но рабочие, уже целый месяц шептавшиеся о Ходынке, теперь открыто делились слухами о московской беде. Кто-то предложил расспросить парня с хоров, может, он чего знает? Но парня уже не было — под шумок он успел скрыться…

А через день по заводу пошли гулять листовки: о Ходынке, о царе-тиране, о рабочей правде, и о том, как ее добыть. Листовки переходили из рук в руки, и Илюшка слышал, как токарь Иван Петрович, передавая бумажку, шепнул: «Верста» писал, башковитый парень!»

Тем же летом Илья Ефимович впервые попал на занятия подпольного кружка. И обомлел: за столом в тесной комнатке на Фонтанке сидел тот самый долговязый парень, что сорвал тогда молебен. И называли его кружковцы — «товарищ Верста».

…Илья Леонтьевич говорил негромко, часто останавливался, и все-таки рассказ утомил его. Но ребята этого не замечали. Им хотелось услышать побольше, и они снова накинулись на старика с вопросами:

— А что потом? А чему он вас учил?

Илья Леонтьевич покачал головой.

— Уму-разуму, вот чему. Насчет царя, насчет фабрикантов и ихней хитрой механики: как бы с рабочего содрать побольше. Помню, один вечер он все про штрафы объяснял — за что их с нас берут, куда их хозяева девают, и как нам все это боком выходит. Один наш слесарь ему тогда и говорит:

— Выходит, раньше нашего брата били дубьем, а теперь рублем.

Очень это «Версте» понравилось.