Радий Погодин - Лазоревый петух моего детства (сборник)

Степан упал где-то здесь.

Алька поискал глазами, увидел ручной пулемет, коробку с дисками…

Степан, согнувшись, лежал поодаль у неглубокой прозрачной лужи, видимо, пытался ползти. Широкие, как лопаты, ладони Степановых рук были опущены в неглубокую эту воду, он как бы студил их.

Стыд огнем ударил Альке в лицо. Он оглянулся воровато. И вдруг ему стало страшно: он с оглушающей отчетливостью осознал себя открытым для пуль и осколков.

Алька бросился на землю. В лужу тут же шлепнулась мина. Окатило Алькино лицо водой. Продолговатая, небольшая мина с перистым грубым хвостом и блестящим ободком у головки. Алька видел, как небрежно, с наварами, сделан стабилизатор и небрежно окрашен — сквозь серую краску просвечивал металл. Мина шипела в воде и, остывая, поворачивалась к Альке носом. Алька смотрел на нее зачарованно. Под миной в луже белели мелкие камушки. Прозрачная личинка или червячок толчками уходила из глубины. Она как бы карабкалась, как бы взбиралась на крутизну.

Мина висела в некоем остановившемся пространстве — времени.

Что-то грубо-живое разрушило это жуткое очарование — Степановы руки дернулись, поползли из воды к голове, бороня пальцами мокрую землю.

Алька встал на ноги, огляделся, и душа его вдруг вскипела, распахнув все его чувства и крики этому белому, как разведенный спирт, небу, этой мокрой земле, разрываемой пулями.

Алька вновь увидел роту, залегшую перед броском шагах в пятидесяти от него, и поднявшегося уже капитана Польского. Услышал, как он закричал: «Вперед!»

Размахивая пулеметом, как палицей, капитан побежал к деревне. Рота вздыбилась вслед за ним.

— Степан, я сейчас… — сказал Алька Степану Степановым голосом, левой рукой поднял пулемет, уложил его ствол на правую, согнутую в локте, и побежал на фланг роты: там — теперь он их видел отчетливо — за плетнем залегли немцы. Алька стрелял на бегу и кричал слова, которые кричат солдаты во время атаки.

Удар! И как будто резинкой пропахали по волосам ото лба к темени…

Сначала Алька услышал птиц. Они галдели нахально и требовательно. Потом он увидел их. Сверкая радужным оперением, они расхаживали по комковатой земле, с бесстрашным достоинством подходили к Степановым рукам, раскрытым ладонями кверху, осторожно брали набухшие зерна и улетали.

Но крики их, безжалостно-трескучие, как звон будильника, не вязались с их действием.

Очнулся Алька в палате, где еще совсем недавно над всем необъятным шумом земли царил недвижный танкист. Над Алькой склонилась знакомая медсестра, взгляд ее был упругим и ласковым, как поглаживание.

— Степана доставили? Сержанта Елескина?..

Медсестра ответила неторопливым кивком.

— То-то, — назидательно прошептал Алька и попросил пить.

А были у него мать и отец.

Пес Яша, свободной деревенской породы — и добрый и злой.

Кошка Тоня с котятами.

Зорька — корова.

Васька — поросенок.

Десять простых овец.

Петух Петя с разноцветными курицами.

Изба высокая. А на окнах белые занавески.

Были у Сеньки огород с садом и деревня Малявино — тесовые крыши, насквозь пропахшая медом с окраинных лугов да горячими пирогами.

Все деревенские жители были Сенькиными.

Все птицы оседлые, все птицы пролетные, все букашки и золотые пчелы, вся лесная тварь и озерная, и та, что в реке, та, что в ручьях и болотах, по Сенькиному малолетнему разуму, жили — старались для него, Сеньки. И деревья, и неподвижные камни, и горячая пыль на дорогах. И небо. И солнце. И тучи.

За деревней, которую Сенька ощущал насквозь до последней щели в заборе, до оброненного случайно гвоздя, начинался другой мир — побольше Сенькиного. Сенька проникал в него только с самого краю, возле деревни.

Большой мир лежал на большом пространстве, для Сеньки невидимом, поскольку перегораживали его большие леса, а за лесами, как говорят, земля загибалась. В большом мире все было большое: и деревни, и города, и реки. Наверно, деревья и травы тоже были побольше.

Катили оттуда на толстых колесах машины. Там паровозы гудели. Новый трактор, который недавно пригнали в Малявино, тоже происходил оттуда.

Из большого мира, случалось, маршировали солдаты. С громкими песнями сквозь деревню. Грудь у каждого как бочонок, и на каждом всего навешено: и значков, и оружия. Сенька всякий раз маршировал с ними рядом.

Захлебывался от пыли и от восторга.

Когда войско проходило, унося свою шумную песню в другие деревни, задумывал Сенька поскорее расти. Только думал недолго — забывал быстро. Уйдет гулять по краю полей, ковырять кротовые рыхлые норы или заговорит с петухом встречным — и обо всем, о чем думал, забудет. Петух ему: «Ко-ко-ко…» И Сенька петуху: «Ко-ко-ко…» И друг друга поймут. «Не лезь, — скажет петух. — Я зерно для своих куриц отыскиваю». — «А я и не лезу, — ответит Сенька. — Я только смотрю. Я тебя обижать не стану».

Сенька с кем пожелает, с тем и поговорит. С теленком — по-теленочьи, со скворцом — по скворчиному. И по-собачьи мог. И по-букашечьи. Даже шмелей понимал.

Шмель к разговорам ленивый — некогда ему. Натужится, летит по-над самой травой из последних сил, словно вот сейчас упадет. Сенька прожужжит вдогонку шмелю по-шмелиному. Строго прожужжит: «Ж-ж-жу…» Мол, не жадничай — меду с цветков поменьше хватай, не то в иной день надорвешься. Вот как.

Устанет Сенька гулять, зайдет в любую избу:

— Здрасте. Дайте попить молочка. Мне до дому еще вон сколько идти, а я уже есть хочу.

— Садись, Сенька, — говорят ему люди-соседи. Молоко наливают в кружку. Отрезают мягкого хлеба или пирога — что найдется. Спросят: — Как живешь? — Еще и по голове погладят.

Поест Сенька, попьет и дальше направится. К старику Савельеву заглянет непременно.

— Дед Савельев, у тебя пчелы над ульями так и гудят — сердятся. Наверно, в ульях столько накопилось меду, что пчелам и посидеть уже негде… Дай медку полизать.

— А полижи, — скажет старик Савельев и нальет Сеньке меду на блюдечко.

Сенька и в сельмаг зайти может. В сельмаге ему пряник дают.

Один раз молодой тракторист Михаил подарил Сеньке в сельмаге четвертинку вина белого. Сенька ее принял очень серьезно. Домой отнес.

Сенькина мама изловила тракториста на улице.

— Леший! — кричала она. — Дурак последний! — кричала она. И запустила в трактористову голову подаренной четвертинкой.

Тракторист поймал ее на лету и поблагодарил вежливо.

— Спасибо, — говорит, — за угощение.

Потом он дал Сеньке селедку. За селедку мамка ругалась тоже, но не выбросила — съели с луком.