Радий Погодин - Красные лошади (сборник)

Степан расстелил шинель, поставил на нее пулемет и принялся его разбирать. Алька тоже шинель расстелил, вытащил из железной коробки диски, черные и маслянистые, местами они отливали синим цветом, идущим, казалось, из глубины металла. Алька вытолкнул щепочкой патроны на шинель. Протер все вафельным полотенцем, зарядил снова и занялся автоматами.

Солдаты под кустами ивняка сидели или лежали, но в основном проверяли оружие, перематывали портянки, говорили замедленно, то ли с ленцой, то ли в задумчивости. Алька заметил — некоторые пришивают к гимнастеркам чистые подворотнички, спросил:

— Что за пижоны?

Степан плечами пожал.

— Эти пижоны с сорок первого года воюют, привычка у них такая.

Степан долго и старательно умывался, и Алька рядом с ним фыркал, плеща водой на свое тощее тело. Степан вытащил из мешка командирскую сумку, достал из нее чистый подворотничок, пришил его ловким стежком и громко перекусил нитку. Растянул гимнастерку за плечи, потряс перед собой, как бы любуясь, затем осторожно проткнул ножом на ее груди три аккуратные дырочки — две справа, одну слева. Промурлыкав под нос что-то вроде частушки, извлек из командирской сумки ордена, завернутые в носовой платок. Орден Красного Знамени старого образца на винте, такой можно было заслужить только в самом начале войны (у Альки челюсть беззвучно отвисла и слюна струйкой выкатилась на подбородок), орден Красной Звезды и орден Отечественной войны, совсем новенький.

— Как на парад, — прошептал Алька, томясь от восторга и удивления.

— Почему «как»? — с ухмылкой сказал Степан, посмотрел на снаряжающихся разведчиков, на синий Днепр позади леска. — Наступление — самый главный парад… Для кого-то он будет последним. — В разговорах с Алькой у Степана никогда не проскальзывали такие мотивы, наверно, поэтому он вздохнул и опустил глаза к своей гимнастерке.

У Альки защемило в носу.

В начале войны они с Гейкой Сухаревым несколько дней толклись возле Василеостровского райвоенкомата, с завистью поглядывали на восьмиклассников, которые, выпятив грудь, проникали внутрь, бывали выставлены, но все же имели повод для выкриков и воинственных возражений. Там они в последний раз увидели стройную девушку-перворазрядницу, которая тренировала их в младшей группе, Светлану Романовну; у нее было два кубика на петлицах.

Завуч Лассунский обнял их сзади за плечи. Они обернулись и долго моргали — высокий моряк с суровым лицом улыбался им грустно и ласково. Шевроны на рукавах капитанские.

— Куда же вы? У вас сердце! — воскликнул Гейка испуганно.

— А у вас?.. У вас тоже сердце. — Он поцеловал их в маковки, стиснул пальцами их плечи и неожиданно легко побежал догонять уходивших по Большому проспекту морских командиров, их было человек десять, пожилых, мрачноватых, но не утративших морской спокойной осанки.

На поляне с пожухлой травой составили друг на друга патронные ящики, покрыли их куском кумача. К ящикам встал молодой лейтенант — помпотех роты. Помпотех был, а техники — четыре броневичка, которые то и дело застревали в колдобинах или валялись в кюветах. В основном их использовали для связи. Чуть в отдалении от ящиков толпилась группка солдат, все молодые, все в каком-то смущении и строгости. Помпотех откашлялся, заговорил, круто жестикулируя. К нему по очереди подходили. Он вручал что-то и жал руку.

Алька сообразил: «Комсомольские билеты!»

— Степан, что будем делать? — спросил он, осознав с тревогой, что все неспроста.

— Днепр форсировать.

Днепр синел за кустами, широкий и неслышный.

— Его же форсировали в районе Киева и еще где-то.

— Давай обеги кругом. Там, наверно, и мост уже есть.

В кустах хрястнула мина. Она разорвалась в расположении второго взвода. Ни стонов, ни криков не было, только чертыхнулся кто-то. А правый берег Днепра казался светлым и дружелюбным.

Пришли от командира роты командиры взводов. Своего командира Алька толком не знал. При первом построении, сразу же после знакомства с сержантом Елескиным, командир взвода лейтенант Зубарев оглядел его с вежливым интересом, не более того, и спросил:

— Степан, донесешь?

— Дойдет, — ответил Степан.

Степана почему-то все называли либо по имени, либо сержант Елескин. Просто Елескин не называли.

— Пошли грузиться, — сказал командир. — Поплывем на тот берег.

Гуськом потянулись солдаты к воде, к ожидающим их железным понтонам.

— Мы же разведчики, — прошептал Алька, приподнявшись на цыпочки, чтобы дотянуться до Степанова уха. — Что же нас, как пехоту?

— Это и есть разведка. Называется — разведка боем. По нас будут бить изо всех видов. Артиллеристы их засекут и подавят…

— А если мы все же доедем? — спросил Алька, проглотив жесткий комок.

— Закрепимся на том берегу. Будем удерживать плацдарм. Или развивать успех. Действовать будем.

Взвод уже влез в понтон; стараясь не наступать на ноги, Степан пробирался вперед, солдаты поджимались, давая ему дорогу, на носу Степан поставил пулемет на сошники. Сказал:

— Садись рядом. И не высовывайся!

Алька огляделся торопливо, по-птичьи. Солдаты сидели тесно, склоняясь к центру понтона, где тоже сидели на корточках; казалось, все они боятся воды, стараются не смотреть на нее, а вода журчит и клокочет, сверкающая и притягательная.

Понтон вроде и не набирал скорости, вроде плыл без мотора, сносимый течением к стремнине. Чуть позади, развернувшись журавлиным клином, шли другие понтоны — вся рота. И несколько танков — четыре! — под танками понтоны были пошире, гудели они погрузнее, поугрозистее.

— Танки зачем? — шепотом спросил Алька.

— На всякий случай. Какой же плацдарм без артиллерии? Будут вместо пушек.

На воду легли мины и взорвали ее. В воздухе повисли длинные переливчатые лоскутья. Было тоскливо и, наверное, каждому одиноко. Алька прижался к Степанову плечу лицом.

Мина попала в соседний понтон. Алька охнул. А понтон тот продолжал идти, неся в бой мертвых и раненых — раненых живые приобняли, чтобы легче им было сидеть.

Взорванную воду подхватывал ветер, крошил, осыпал дождем. Над понтонами зажглась радуга.

Но вот дождь остался позади.

— Перешли черту, — сказал Степан.

Алька не понял Степановых слов, почувствовал — они уже перешли ту линию, после которой отход бессмыслен. Значит, разведка кончилась, пошло наступление.

Правый берег высок и песчан. Понтон вышел из-под навеса мин, попал как бы в мертвую зону — эта мертвая зона жила солнечным блеском; Алька перевесился через борт — в воде кружились крупные, в палец, мальки. Ракушки-беззубки лежали, отворив створки, они как бы кричали — рты у них были желтые, как у птенцов.

Правый берег пустынен и молчалив. Ни одна пуля не вылетела из прибрежных кустов: всю ночь артиллерия и самолеты вздымали эту землю, пахали и боронили ее для утреннего посева. Образ посева, противоестественный и жестокий, возник у Альки в мыслях, когда понтон мягко ткнулся в песок. И сержант Елескин первым спрыгнул в мелкую воду. Еще не выйдя на берег, он дал из пулемета очередь по кустам. Он стрелял, держа пулемет на весу, с поворотом, как будто бросал горстями зерна. Он побежал к обрывистому откосу, отклонив торс назад, и непонятно было, как он удерживает равновесие. Алька, согнувшись, приседая и оскользаясь, бежал за ним.