Анатолий Мошковский - Тундра

Они проносили нас по черным топям, с хрустом ломая копытами первый ледок, переходили через бесчисленные ручьи, вламывались в кустарниковые лески, и я едва успевал нагибать голову и отводить рукой ветви, а когда на миг забывался, ветки больно хлопали по лицу. Малицу мою усыпали крошечные листки ивы и березки. Они были на оленьих холках, они прилипали к нартам. Иногда нас выносило на вершинки сопок, и на десятки верст кругом я видел тундру в огненно-красных зарослях березок. Казалось, их раскалили на огне, и тундра, не остывая, пылает…

Я не знал, что тундра так красива.

Впереди нас бежали две собаки и с лаем вспугивали куропаток. Сверкая белизной крыльев, хитрые птицы долго водили собак за нос и заманивали далеко в тундру. Все дальше ехали мы в глубину этой неведомой для меня страны. Я узнавал от ненца — его звали Алексей Степанович, — какое озеро рыбное, а какое пустое, в каком месте ставят чумы, как учат собак караулить стадо, а оленей — ходить в упряжке. Я узнал, что Алексей Степанович воевал под Нарвой, награжден двумя орденами Красной Звезды, что одна его дочь кончает педучилище в Нарьян-Маре, а вторая учится в школе-интернате.

— Ну как, скоро там атомную бомбу запретят? — спросил он, покачивая хореем над оленьими рогами.

Я рассказал ему все, что знал о международных делах, а он не уставал засыпать меня вопросами, и я едва успевал отвечать на них. Как скоро выяснилось, в дороге я сильно отстал от жизни — не всегда удавалось раздобыть газеты, и нередко Алексей Степанович поправлял меня и дополнял.

Раза два-три он останавливался у речки, закуривал. Олени тем временем, зайдя в воду, пили. Володя, молодой ненец, ехавший на передних нартах, подсаживался к нам, и мы болтали о чем попало. Иногда мы останавливались на ягельниках, и олени жадно хватали губами жесткий сизоватый лишайник.

— Охэй! — раздавалось в воздухе, мы вскакивали на нарты и мчались дальше.

Скоро Володя оторвался от нас и уехал далеко вперед. Он был один на нартах, и олени тянули их в два раза быстрее. Вот темная фигурка его с хореем в руках мелькнула на дальней сопке на фоне светлого неба, и он исчез.

— Вон и чумы, — вдруг сказал пастух. — Поди, Володя уже чай пьет. Мой чум дымится.

Как ни напрягал я зрение, но ничего заметить не мог. Лишь через несколько минут увидел я возле длинного блестящего озера три крошечных остроконечных чума. Из крайнего струилась тоненькая ниточка дыма. С каждой минутой чумы увеличивались, росли. Я уже различал десятка три нарт возле них; некоторые подпирали стенки чумов, на других стояли какие-то длинные ящики. Возле дальнего чума возвышался тонкий шест.

— Что это? — спросил я.

— Антенна. — Пастух обогнул глубокую яму с черной водой. — Сейчас увидишь нашу оленью республику.

Стойбище нас встретило откровенно-недружелюбным лаем собак. Женщины в нарядных оленьих шубах — паницах — сидели на открытом воздухе у нарт и что-то шили из шкур, не обращая на нас никакого внимания. Лишь малыши украдкой бросали любопытные взгляды на незнакомца в очках. Из двух чумов доносилась негромкая музыка — играло радио.

Собаки умолкли, их ожесточенная вражда быстро перешла в дружбу: одна из них на ходу терлась о мои сапоги и заискивающе смотрела в глаза.

Был холодный ясный день. Солнце клонилось к сопкам, и озеро ослепительно горело в его косых лучах, а вокруг простиралась тундра, безмерная и таинственная, с непонятными мне законами и обычаями, и в воздухе было удивительно тихо и прозрачно.

Я слез с нарт, выпрямил затекшие ноги и вспомнил корреспондента. Наверное, уже давно приехал в Нарьян-Мар, сидит, греется в уютной, тепло протопленной комнатушке гостиницы. И мне еще сильнее стало жаль его.