Михаил Герчик - Солнечный круг

И всех этих королей, принцев, князей и разбойников речных глубин окружала блистательная свита из плотвы, красноперок, подъязиков и подлещиков, уклеи и прочих безродных верховодок. И было их — маленьких, очень маленьких, крохотных, совсем мальков — как шильника в сосновом бору: белая дымчатая полоса.

Остолбеневшие, мы смотрели на эту рыбную похоронную процессию, когда снизу, из-за кустов, послышался скрип уключин и вынырнула синяя плоскодонка. В плоскодонке было двое. Один в стянутом к затылку коричневом берете и желтой шелковой майке, греб, он сидел к нам спиной. Второй — чернявый, в расстегнутой на волосатой груди зеленой тенниске, заправленной в черные, до колен, трусы, стоял на корме. В руках у него был сак. Этим саком, как огромным дуршлагом, он торопливо процеживал реку и швырял рыбу в лодку. Он был так занят этой работой, что даже не заметил нас.

— Поворачивайте к берегу. — Отец был бледным и спокойным, только голубая жилка часто-часто билась на шее. — Вы арестованы.

Чернявый от неожиданности присел. Второй выронил весла и обернулся.

— Африкан! — Я почувствовал, что задыхаюсь, как в том сосняке, когда в междурядьях уже проблескивала река, а воздуха не хватало даже на пять шагов. — Афри-ка-а-ан!

— Тимка… Ростик… — Африкан вскочил. Лодка угрожающе закачалась, и он снова шлепнулся в лодку, успев повернуться к нам лицом. — Глеб Борисыч… Как вы сюда попали?! Откуда вы?

— К берегу! — повторил отец и шагнул поглубже — течение потащило лодку назад, к кусту.

— Что, племяш, никак, знакомые? — просипел чернявый, удерживая лодку коротким кормовым веслом, и я вдруг догадался, что это — брат Африкана Гермогеновича, тот самый, к которому Таракан уехал в деревню: то-то удивительно знакомым показалось мне его лицо! — Суседи?! Слава те, господи! До смерти напужали… Орут, что тебе рыбоохрана. — Он снова заработал саком. — Лады, лады, не надсаживайтесь — поделимся. Чего уж там… Одно слово — суседи. Не стойте, раззявившись, подбирайте, что покрупней, да на берег… Тут на всех хватит! Подгреби, Африкаша, вон еще сколь несет. Свои люди — помиримся.

Африкан поерзал на лавке и взялся за весла. Он не верил, что мы — «свои люди», он знал, что этому никогда не бывать: мы чужее чужих. Но рыба еще плыла, и жаль было упускать добычу. И он начал грести, неудобно занося вперед весла и забирая к фарватеру, а сам не сводил с нас настороженных, юлящих глаз.

И тут мы совершили ошибку. Нужно было прикинуться, что от нас и впрямь можно откупиться десятком-другим рыбин, и мы взяли бы их голыми руками: руки-то у нас, действительно, были голые. Но отец не умел или не захотел прикидываться.

— Немедленно поворачивайте к берегу, а то я утоплю вас вместе с вашим корытом! — сжав кулаки, гаркнул он. — Ах ты, тварь ползучая, свояков вздумал искать! Считаю до трех. Раз!..

— Вона ты как заговорил! — набычился чернявый. — Хреновые у вас суседи, Африкаша. Ну-ну, попробуй утопи… Только гляди, чтоб самому раков не кормить!

— Два!

Чернявый отложил сак, нагнулся и вскинул ружье.

— Где два, там и три! Валяй, если жить надоело.

Сухо щелкнули взведенные курки, и два черных ствола, как два застывших зрачка, уставились на отца. Между нами не было и пятнадцати метров, промахнуться с такого расстояния невозможно.

— Ах ты, сволочь! — глухо сказал отец и шагнул вперед и в сторону, чтоб отойти от нас. — Ружьем грозишь…

Он пригнулся, словно для броска, но я схватил его за руку. Я вцепился в его руку мертвой хваткой, я повис на нем, чуть не сбив его с ног, и тут пронзительно заверещал Африкан:

— Дядя Клава, положь ружье! Положь ружье!

Африкан закачал лодку, и чернявый пошатнулся.

— Так ведь я понарошке, Африкаша, — хрипло засмеялся он. — Стану я об это дерьмо гадиться…

У меня почему-то стали ватными ноги. Я разжал пальцы на отцовской руке, и на меня начала медленно опрокидываться Береза. Она вставала на дыбы вместе с плоскодонкой, с прибрежными кустами, с поредевшими рыбами на воде, и я отступил перед этой громадой, споткнулся и упал. Ростик подхватил меня под мышки и потащил к берегу, а отец глубоко вдохнул воздух и нырнул. В то же мгновение чернявый дернул пускач — впопыхах мы даже не заметили подвесного мотора, прикрытого пиджаком, — и лодка рванула к левому берегу во все свои лошадиные силы.

— Съел?! — захохотал чернявый, когда отец вынырнул и растерянно закрутил головой. — То-то жа, голоштанная команда…

Отец повернул назад. Пошатываясь, вышел на берег. У него глубоко запали глаза и дергались губы.

— Все равно не уйдете… Хоть сто моторов ставьте. Под землей найдем.

— Не докажете! — Лодка описала дугу и лихо пролетела мимо нас. — Не пойман — не вор! А вам нас споймать — кишка тонка!

Набирая все большую скорость, плоскодонка скрылась за кустом. Африкан торопливо вытаскивал из уключин весла.

— Хоть бы катерок какой… — заскрипел зубами отец, сел на песок и сжал руками виски. — Хоть какая бы посудина. И как только решились, гады, — средь бела дня… Вот они, твои «настоящие мужчины», Ростик. Сильные, смелые… С ружьями, с моторами, со взрывчаткой… Всю землю готовы себе в карман запихнуть, после них хоть трава не расти…

Ростик угрюмо молчал. На потемневшей реке редкими искрами вспыхивали оглушенные мальки. Обычно оживленная, как большая дорога, сейчас река была пустынной — ни тарахтения буксирного движка, ни комариного звона катерного мотора. Будто вымерло все от истока до устья или заснуло.

— Из какой он может быть деревни, этот «дядя Клава»? — вслух подумал я. — Много тут до Крупицы деревень, отец?

— Четыре, — не поднимая головы, ответил он. — Заречье, Хвойники и Сычково на правом берегу, Бобры на левом.

— Зайдем во все четыре! — проворчал Ростик. — Не иголки, не затеряются. Тем более — фамилию знаем.

— Верно, — встрепенулся отец. — А теперь — к плоту. Вон какая туча наползла…

Сизая набрякшая туча уже затянула полнеба, в ней глухо ворочался с боку на бок гром. Тугим полотнищем хлестнул ветер, закачал кусты, погнал по воде крупную рябь. Мы побежали вдоль берега назад к повороту, где над густыми сосенками лисьим хвостом метался столб рыжего дыма: ребята разожгли костер.

Пока мы добежали до плота, от ясного солнечного дня не осталось и следа. Стало темно и зябко, будто сумерки опустились на землю. Потом вдруг послышался протяжный треск. Казалось, что ветер выдирает на крутояре огромное дерево; не выдержав напора, трещат, рвутся его корни. На бегу я задрал голову и увидел это дерево: его густая огненно-зеленая крона, искрясь, раскачивалась прямо над нами, ствол раскалывал небо, а перепутанные оборванные корни свешивались за горизонт. Дерево пульсировало, но по ветвям, стволу, корням его бежал не живой сок земли, а разряд электричества, наверно, он был мощнее всех электростанций мира, вместе взятых. Когда молния наконец погасла, из края в край прокатился такой грохот, что мы, не сговариваясь, прижались к глинистому обрыву. Вот так, наверно, грохотало, когда тысячи наших орудий разом повели огонь по Берлину. Или когда стартует космический корабль… Или когда взрывают атомную бомбу…