Рувим Фраерман - Дальнее плавание

— А разве мы счастливее этой птицы? — спросила Галя, — Она ведь свободна всегда. Подумай, сколько песен сложили поэты об орлах и о чайках, об их вольной жизни и об их крыльях, которые уносят их, куда они захотят!

Но Анка, как она ни любила поэтов — и Пушкина, и Байрона, и Блока, — все же ответила твердо:

— Конечно, мы счастливее птиц. Какое же это счастье, если они не понимают, что они счастливы!

— А ты разве понимаешь, что такое счастье?

Тут Анка задумалась.

— Счастье, — сказала она и повторила в раздумье, — счастье… По-моему, это быть полезной для всех. Ты улыбаешься, Галя? Ты не смейся, — тихо промолвила Анка. — Счастье — это жизнь отдать для других. Я так думаю, серьезно. И ты не знаешь, как бы мне хотелось даже сейчас вот умереть, как Зоя!

А Галя, мысль которой всегда текла логично, тотчас же заметила:

— Но ведь ты же хотела жить долго, может быть, сто лет, а теперь говоришь: умереть. И разве для того, чтобы умереть, как Зоя, тебе нужно пройти всю химию или астрономию? Ведь для этого нужно только твердое сердце.

Но твердого сердца у Анки не было. У нее было доброе сердце. Она переставала спорить, обнимала Галю, и вместе они смеялись над детскими своими рассуждениями о счастье.

И все же эти беседы волновали их, и как бы они ни смеялись, а мысли о счастье не покидали их ни за что, то поднимаясь к небу, где рано уже теперь зажигались звезды, то сливаясь с ветром, плывшим высоко над вершинами лип, то опускаясь на перья птиц и облаков, то уносясь далеко к героям, чьи подвиги вечно озаряются солнцем.

Но с некоторых пор Галя стала возвращаться из школы одна, и прогулки их становились все реже.

Сначала Анка не замечала этого. Ей приходилось часто отдавать свое время иной работе, кроме ученья и бесед, думать о многих заботах и о многих подругах — она была в комсомольском комитете. К тому же в школе стали заготовлять на зиму дрова. Это тоже была работа. Пусть никто не думает, что это была легкая работа. Но зато весело было после уроков, когда голова твоя уже устанет и кажется, что уши твои уже больше не хотят слушать ничего и мысли твои бродят бог весть где, весело было выбежать всем классом на школьный двор, где осенняя трава уже побелела от мороза! Это казалось большим удовольствием.

У заднего крыльца стоят уже обычно две-три машины, доверху груженные пахучими поленьями, а из кабины шофера, слегка перегнувшись и рукой держась за руль, выглядывают тоже девушки, быть может, лишь чуть постарше Анки. Были они красивые и некрасивые, но у всех, как печать труда, лежали на лицах тончайшим слоем машинное темное масло и пыль. Но и сквозь эту пыль улыбались они школьницам, словно сестрам, словно хотели сказать:

«Это ничего, сестренки, что нет сильных рук мужчин. Вы же знаете, где они все. Они там — мы здесь. Разве мы плохие привезли вам дрова?»

И Анка отлично понимала их.

Она подбегала к кабине и звучно кричала:

— Чудесные дрова привезли! Сухостой! Я знаю это. Я ведь в лесу работала.

Она легко, точно ловкий матрос, взбиралась по борту машины на самый верх грудой наваленных дров и стояла там, будто на гребне высоких баррикад, крича оттуда неизвестно кому:

— За мной, товарищи, за мной! Да здравствует береза! Да здравствует осина вперемешку с сосной!

Громкий хохот покрывал ее голос, так как все знали ужасную Анкину страсть все рифмовать, не считаясь при этом ни с какими правилами.

Но Анка не обращала на это внимания.

Она легко поднимала тяжелые поленья, которые, как все предметы, почему-то послушно всегда отдавались ей в руки. Она бросала их вниз, разгружая машину, и они падали на твердую землю с глухим коротким звоном, ударяясь друг о друга. И тем, кто умел слушать этот звон, как Анка, он говорил о долгих днях лесной дремучей жизни, о зимних бурях, идущих по вершинам леса, о летнем тепле и солнце, что по капле копилось много лет в стройном теле деревьев, чтобы потом снова вернуться к Анке. Значит, и они, и они жили и умирали для нее!

И в эти минуты Анка жалела, что Гали нет с нею рядом, что она не может рассказать ей и об этом далеком лесном звоне и о летнем тепле.

Галя стала теперь часто уходить домой одна, никому не говоря об этом.

Она шла одна по бульварам, теперь уже пустынным, вдоль пустынной реки, от берега покрытой чистым льдом. Зима давно пришла и стояла без снега.

Галя открывала дверь своим ключом и входила в комнату, где множество предметов сразу окружало ее со всех сторон.

«Откуда их столько?» — думала она.

Может быть, это казалось ей потому, что раньше, когда жив был отец, у них была не одна комната и предметы жили каждый в своем углу. Они только как в сказке, быть может, выходили оттуда по ночам, когда Галя спала, собирались вместе и беседовали между собой. Но днем Галя их видела всегда на месте.

Теперь же ее стул, на котором она по вечерам сидела за уроками у окна, стоял посередине комнаты. И Галя в первую очередь натыкалась на него. Она ставила его на место. Но через несколько минут он снова возвращался на середину, Галя смотрела на него с удивлением и сердито. Это казалось ей злою волей ее колченогого друга. Как он снова попал на середину? Но тут она вспомнила, что стакан, который стоял почему-то на самом верху буфета, никак нельзя было достать без стула. Это она же сама только что поставила его сюда.

И она снова возвращала его на место, стараясь при этом не сердиться.

— Хорошо, — говорила она, — я не буду с вами ссориться, стул, стакан и вилка. Я постараюсь жить в мире со всеми. Мне теперь ничего от вас не надо, раз отец не вернулся.

Потом она разогревала себе на электрической плитке обед, который мать приготовляла ей еще рано-рано утром, перед тем как пойти на работу.

Но, кроме стакана, стула и вилки, для обеда нужны были еще соль, и чистая тарелка, и ложка, и хлеб, за которым надо еще сбегать в булочную, так как мать не успевала этого сделать.

И снова Галя начинала сердиться. Все-таки как много предметов нужно для того, чтобы человеку поесть! Это было удивительно. И все они в разных местах, и все они просятся, чтобы их мыли и чистили, чтобы их приносили и уносили снова на место.

Предметы изводили ее.

Галя никогда этого раньше не замечала.

Почему это?

И тут она снова вспоминала отца, вспоминала мать, которая тогда была всегда свободна. И вспоминала Нюшу — тихую деревенскую девушку, похожую на молчаливую птичку, которая постоянно возилась на кухне. И она любила Галю и баловала ее, как все. Где она теперь? Она уже не живет на кухне. Она, как и мать, работает сейчас за рекой на заводе и только по воскресеньям приходит к ним в гости. Но и тогда она уже не возится на кухне. Она садится с матерью рядом, и обе они говорят о своем заводе, о стали, о нормах, о стаканах — не о тех стаканах, из которых Галя пьет чай, а о железных стаканах, которые начиняют порохом и взрывчаткой. И вокруг губ Нюши, которые по-прежнему складываются в заботливую улыбку, темнеет теперь металлическая пыль, как на лицах тех девушек, что привозят в школу дрова.