Рувим Фраерман - Дальнее плавание

Он был так же смущен, как Галя, и добавил:

— Я тоже совершенно случайно попал сюда, в школу.

— Хорошо, я подожду тебя, — ответила Галя, — и ты можешь сказать Анне Ивановне, что видел меня здесь во время уроков и… даже, что я жду тебя… Можешь и это сказать.

Она не будет его ждать, конечно. Она убежит, как только он взойдет на крыльцо.

— Нет, зачем же я буду говорить Анне Ивановне, если ты этого не хочешь! — сказал он. — Хотя я не вижу в том ничего плохого.

Смущение его прошло, и он более внимательно посмотрел на Галю. Глаза у него были небольшие, глядевшие всегда прямо, и черты лица были правильные и глубокие.

Он медленно провел рукой по своей непокрытой голове, чуть застывшей от холода. Было ли то желание привести перед Галей в порядок свои густые темные и спутавшиеся от влаги волосы, или был то жест раздумья, в какое привели его странные слова и поведение Гали, но только она увидела на голове его под волосами глубокий шрам. Он начинался за ухом и кончался у самого виска.

— Что это у тебя? — спросила Галя, показав на шрам.

Он закрыл его слегка рукой и поспешно ответил:

— Это пустяки. Я был ранен в голову.

И тогда Галя увидела и другие шрамы — на шее, на руке у кисти — и посмотрела на его грудь. Много полосок, золотых и красных, уже потемневших от времени, вели счет его ранам, и на зеленом сукне гимнастерки под ними, чуть пониже, как капля крови, звездою упавшая с неба, блестел скромный орден — может быть, первое испытание еще очень молодой души.

И странно было Гале видеть Ваню здесь, на школьном дворе.

Неужели это он еще не так давно сидел позади нее на парте?

Он быстро нагнулся и стал собирать дрова, связывая их толстой веревкой. Потом взвалил свою вязанку на плечи и пошел к крыльцу.

— Я отнесу только дрова и вернусь. Подожди меня.

Он исчез.

Но, конечно, она не будет ждать. Она уже это решила. Она сейчас уйдет и больше не вернется сюда никогда.

Она представила себе, как он расскажет Анке об их странной встрече, и как они придут к ней в воскресенье, и как она уже будет далеко в это время от родного дома. Может быть, уже на половине пути к своему заветному подвигу.

И она посмотрела вслед Ване, снова жалея, что он так скоро исчез. И снова удивилась движению своего сердца — этому чувству острой жалости.

«Он храбрый, должно быть, — подумала она, — и он уже сделал все, что он мог, для своей Родины и, может быть, сделает еще. А я что сделала для нее? — спросила себя Галя. — Но ты отдала отца, самое дорогое, что у тебя было, — ответила она сама себе. — Разве этого недостаточно для Родины? А разве ты сама отдала его? — спросила себя снова Галя. — И разве спрашивал тебя кто-нибудь об этом? А если бы ты не хотела отдавать, то разве отец послушался бы тебя? Нет, это не твоя воля. А что ты сделала сама, по своей воле?»

На это Галя ничего не могла ответить.

И по-прежнему стояла она в снегу, не сходя с места, и тысячи мыслей бурно возникали в ее голове с той неумолимой логикой, которая всегда так удивляла Анку, и всех ее подруг, и даже учителей.

«Но ты бы могла учиться, если бы взяла себя в руки. И для этого нужна твоя воля. Может быть, больше ничего не требует от тебя твоя Родина», — снова подумала Галя.

— Ах! — воскликнула она, топая замерзшими ногами на месте. — Пусть те девочки, что носят еще красные галстуки, живут этой школьной моралью.

Воля там, где смерть преодолевается ею. Воля там, где царствуют высокие дела и высокая слава. Она уже взрослый человек. У нее уже свой паспорт есть, и она уже все знает на свете, и может во всем разобраться сама, и может слушаться только голоса собственной совести.

А что такое совесть? Не есть ли это старое понятие, отжившее свой век? Нельзя ли ее чем-нибудь заменить? И почему она, Галя, обманувшая сегодня стольких друзей — и Ивана Сергеевича, и Анну Ивановну, и Анку, и всех, кого она так любила, — почему она стоит и не может обмануть одного только старого школьного друга, и даже не друга, а только Ваню, до которого ей, собственно, так мало дела, и ждет его, и мерзнет под густым холодным ветром, как шипами колющим ее лицо и руки, и не может уйти? И почему же, наконец, его так долго нет? Скоро уж будет звонок.

В самом деле, в глубине школы раздался как будто далекий голос колокольчика.

И тотчас же Галя увидела Ваню.

Он сошел с крыльца, на ходу торопливо поправляя портупею на шинели. А в то же время с другого крыльца, выходившего на главный двор школы, спускался Иван Сергеевич. Он уже кончил свои уроки и шел теперь, не крепясь более, с палочкой. И ей было видно, как тонкая трость гнется под тяжестью его руки. Ему, должно быть, в самом деле нездоровилось. Он с трудом волочил свою ногу.

— Кто это? — спросил Ваня у Гали. — Это ваш новый учитель?

Галя приложила палец к губам и, схватив Ваню за руку, отвела его поближе к забору.

Ваня смотрел на нее с удивлением.

— Тише, тише, — сказала она. — Пусть он пройдет. Ах, какие он принес мне страдания! Разве ты не помнишь его? Ты должен его помнить. Это наш старый учитель истории, Иван Сергеевич.

— Как — Иван Сергеевич?..

Что стало с Ваней? Галя в изумлении смотрела на него. На тихом, спокойном лице его отобразилось сильное волнение. Оно даже побледнело. Но взгляд сиял необыкновенной радостью. Он смотрел на Галю и не видел ее и все повторял:

— Как — Иван Сергеевич?.. Он жив? Он жив, значит! Ведь мы же с ним вместе воевали!..

Потом, оставив Галю и забыв обо всем на свете, он бросился бежать, перескакивая через дрова, через сугробы и проваливаясь по колено в снег.

Он догнал Ивана Сергеевича у ворот и загородил ему дорогу, широко раскинув руки.

— Иван Сергеевич! — крикнул он. — Это я, Полосухин Ваня, лейтенант, штурмовик.

Они тотчас же узнали друг друга.

Иван Сергеевич уронил свою палочку и так же, как Ваня, широко раскинул руки. Они обнялись.

«Нет, — подумала Галя, — так не встречал его никто».

И верно. Девочки, вместе с Анкой выбежавшие в ту минуту на школьный двор, увидели странную картину.

У ворот их школы стояли, обнявшись, два воина. Один был еще совсем молодой, а другой еще не старый, но с лицом, изборожденным шрамами. И юноша целовал их, как святыню.

Они ничего не говорили, молчаливые и нежные в своем порыве.

Они стояли обнявшись и никого не стеснялись.

А возле них стояла Анка, держа, как ружье, на своем плече легкую тросточку учителя. Она только что подняла ее в снегу.

И никто из них не плакал.

Плакала одна только девочка, которая так хорошо умела рассуждать, но, потеряв отца, не могла стать выше своего горя и склонилась перед ним, как цветок, далекий от своей опоры, потому что отец очень баловал ее и любил, и которая спрашивала, что такое красота, и воля, и долг, и совесть, и которая не хотела совершить того подвига, какого ожидали от нее все, на что все надеялись, а искала иной славы — ради тебя, о Родина, и ради себя немножко.