Саадул Кануков - Девочка из Ленинграда

Подошел Кушба.

— Ну, чего ты нос повесил?! Дело говорит командир… А к тому же у тебя старая бабушка — на кого ты ее оставишь? Рая, правильно я говорю?

— Конечно! — подтвердила девочка. — Я и сама бы пошла, но у меня тоже бабушка старенькая.

— Вот видишь! — подхватил Кушба и уже весело ударил паренька по плечу. — Так что договорились! Ну, прощай! — И обратился к Рае: — До свидания, Рая!

— До свидания, Кушба! Возвращайся с победой!

Солнечное утро в горах. Необыкновенная тишина стоит над партизанской поляной, над лагерем. Час назад его покинули последние обитатели — старая женщина, мальчик и девочка. Остался лишь старик кабардинец стеречь коней. Он будет ждать распоряжения из Нальчика, куда еще вчера выехал комиссар.

Хабас, держа за повод своего хромоногого Орла, с которым ни за что не хотел расставаться, вел спутников малохоженой тропой. Это был самый короткий путь к селениям, и к вечеру они добрались до Верхнего.

Хабас не стал ночевать у Данах, лишь передохнул, выпил горячего чаю и снова отправился в путь: ему не терпелось увидеться с бабушкой. Теперь он ехал верхом и на рассвете будет дома. А послезавтра приедет за Раей и Ариной Павловной, чтобы отвезти их в Нальчик.

Проводив Хабаса, Данах нагрела воды и предложила Рае и Арине Павловне искупаться. Гости охотно согласились: ведь там, в лагере, мылись очень редко и на скорую руку.

Данах поставила в кухне большой оцинкованный таз, приготовила чистое белье: Рае — Люсино, Арине Павловне — свое…

Чистое белье, чистая постель, а в комнате тепло-тепло, как бывало дома, в Ленинграде.

Ночью Рае снится сон. Будто нет никакой войны и не было ее. И они не уезжали из Ленинграда. Завтра воскресенье, и папа, как всегда в субботний вечер, открывает «ассамблею», которая должна решить, как провести воскресный день. И, как всегда, Вовка кричит первым: «Пап, в зоопарк!»

Когда она проснулась, комната была полна солнечного света, а из кухни тянуло чем-то вкусным-вкусным и слышался приглушенный голос Данах:

— Не надо. Пусть отсыпается. Понежится пусть. Слава аллаху, теперь бояться некого…

И Рая действительно отсыпалась. На другой день она проспала бы, наверное, еще дольше, но услышала голос Хабаса, встала, оделась, вышла в общую комнату.

— Здравствуй! — весело приветствовал ее Хабас, в полушубке и весь розовый от утреннего морозца.

— Так рано, Хабо?!

Мальчик присвистнул:

— Салам алейкум, «рано»! Ты посмотри в окно: уж тени от скал попрятались в ущелья. Ишак уж пообедал, а ты…

— Ну, ладно, ладно! — перебила его Рая. — Знаю, тебя не переговоришь. Всякий петух громче всего поет у себя в курятнике! Вот погоди, приедешь к нам в Ленинград, тогда…

Рая не договорила. Она уже не раз замечала, как при упоминании о Ленинграде Хабас растерянно опускал глаза, совсем как их Вовка шмыгал носом. И, конечно же, Рая понимала причину этого и в душе была рада.

— Ну что ж, — весело сказала она, — позавтракаем и будем собираться в дорогу. Правда, бабуля?

Хабас поднял глаза:

— Моя бабушка сказала, чтобы ты и твоя бабушка обязательно погостили у нас…

За завтраком Данах наказывала Хабасу:

— Как только отвезешь их в город, сейчас же приезжай ко мне. Расскажешь, как там моя сестра Дагалина с детьми. Я так беспокоюсь — живы ли?..

В полдень они уже были в родном селении Хабаса, и Нахшир не знала, куда посадить дорогих гостей и чем угощать.

— Ах ты, солнце мое, звездочка моя, жива осталась! — причитала она, лаская девочку. — Слава великому аллаху!

Как ни гостеприимна была Нахшир и как ни интересно было с Хабасом, Рае не терпелось поскорее приехать в Нальчик, повидаться с подружкой Фатимат.

— Хабо, давай завтра поедем, — просила она. — А летом я приеду навестить тетю Данах и обязательно заеду к вам.

У Хабаса было сердце настоящего джигита — мужественное и великодушное, и на другой день они уезжали в Нальчик.

— Да вознаградит вас аллах за все лишения и сделает дорогу к вашему очагу в том большом северном городе скорой и легкой, — торжественно и печально говорила на прощание Нахшир — высокая, строгая и нежная мать-горянка.

Они вышли на крыльцо. Во дворе их уже ждал запряженный Орел. В санях лежали мешок с кукурузной мукой, которую Арина Павловна и Рая когда-то насобирали как подаяние, и дорожная сумка с вареным мясом, сыром, чуреками — это принесли русским соседи Данах, когда Арина Павловна и Рая уезжали из Верхнего.

Хабас помог бабушке и внучке поудобнее усесться в сани, еще раз проверил упряжку, впрыгнул в передок саней: «Поехали!»

— До свидания, бабушка Нахшир! — крикнула Рая хозяйке, стоявшей на крыльце.

— Да будет ваш путь счастливым! — ответила Нахшир.

Около часу они ехали по проселку. Затем выехали на шоссе. Тут то и дело им встречались военные машины — то с солдатами, то с боеприпасами, то с провиантом — это подтягивались тылы наших частей, преследующих откатывающегося на запад противника.

Хабас и Рая махали солдатам рукой:

— Счастливого пути! Пусть будет жарко фрицам от вашего огонька!

И там и тут на обочинах шоссе валялись немецкие автомашины, чернели обгоревшие и застывшие стальные громады танков…

А вот они догоняют целую колонну фрицев! Их ведут под конвоем, наверное, в Нальчик. Колонна движется медленно, фашистские вояки идут понуро.

Чтобы обогнать их, Хабас свернул на обочину и пустил своего Орла рысью. Рая всматривалась в заросшие лица пленных, иногда тот или иной немец бросал на нее взгляд и, увидев глаза, полные недетской ненависти, поспешно отворачивался.

Скоро будет Нальчик. Теперь у Раи было столько связано с этим городом, что она с душевным трепетом ждала встречи с ним.

А вот и он. Поначалу ей показалось, что город остался цел и невредим. И вдруг перед ней открылась страшная картина. Вот тут стояли новые многоэтажные дома, а сейчас сплошные развалины. Позже Рая узнала, что, отступая, фашисты закладывали в них тол и взрывали.

В центре города разрушений было меньше. По улицам ходили патрули, но уже не в грязно-зеленых ненавистных шинелях, а в серых — в наших милых серых шинелях! Двигались наши машины. Шли колонны вновь сформированных наших частей. Они шли к вокзалу, они спешили на фронт.

Хабас так засмотрелся на маршировавших солдат, что чуть не наехал на регулировщика.

— Эй ты, джигит! В городе ворон не считают! — крикнул тот. Голос был сердитый, а глаза светились доброй улыбкой.

То и дело встречались возвращающиеся в город беженцы, везя кто на ишаках, кто на ручной тележке нехитрый скитальческий скарб. Худые, с ввалившимися щеками, оборванные, но — бог ты мой! — как радостно, каким счастьем светились их глаза!