Дарья Вильке - Грибной дождь для героя

Архипкина звали просто Архипкин. Имени его никто не знал. У него было хитрое мужицкое лицо, пшеничные вихры и нос картошкой. Архипкин носил рейтузы. Всегда — даже когда на дворе жарило солнце и поселковые в выцветших плавках тянулись гуськом на пруд с полотенцами на плечах. А он стоял около своей дачи — кургузого бревенчатого домика, заросшего черноплодкой, — и псом высматривал себе компанию. Как только мимо проходили те, с кем ему было интересно, он ковылял, перепрыгивал через канаву и шел следом. Казалось, ему даже не нужно говорить «к ноге» — сам шел.

По Архипкину не вздыхали девочки, он не был героем ничьего романа. С ним не старались встретиться — его старались не встречать. Девчонки, завидев его, закатывали глаза и вздыхали. «Не пойдем так, а то еще Архипкин привяжется», — говорили они. Но это-то и было совсем невозможно — обойти дом Архипкина. Дом стоял на главной улице поселка. Архипкин неизменно стоял около дома. И каждый проходящий мимо попадал под прицел его глаз-щелочек. Он казался огромным толстощеким младенцем в этих своих рейтузах с начесом, всегда темных, черных или коричневых, — немарких.

Кроме Архипкина достопримечательностями в дачном поселке служили водокачка, дуб, пруды и сторожка.

Водокачку — похожую на огромный ржавый зуб — видать отовсюду. Когда сливают воду — тут же и нужно со всех ног бежать к ней, чтобы не пропустить и завороженно смотреть на ухающую со зверской силой вниз воду. Мой первый водопад. Никто со мной не ходил — Симка вечно сидел в саду и возился с грядками, Пашка отмахивался — детская беготня не для него, а Полинке лень было идти так далеко.

Дуб стоял на главной улице и отмерял середину пути. На солнечном пригорке у корней росла земляника и выстроили кучу муравьи. Вверху когда-то болталась тарзанка, а потом в дуб ударила молния, сделав большое дупло и располовинив крону, — тарзанку сняли и лазить на дуб запретили. Если смотреть с самого низа — с нашей улицы, то дубом заканчивался горизонт. И в пятницу вечером, черные на фоне закатного неба — как фигурки в театре теней, показывались дачники. «Наши» и «не наши». Мы с Полинкой угадывали по силуэтам, дойдут они до нас или нет.

«Пошли на пруд!» — говорили Симка с Пашкой. Меня и сестру-Асю отпускали только со взрослыми. Нам и спать нужно было всегда идти раньше всех. «На горшок и в люльку», — тогда издевательски говорил Пашка. Хотя он не злой — просто так шутит.

В это лето нас вдруг стали отпускать купаться одних. И даже на большой пруд.

На все три пруда. У нас еще имелось Болото под Березкой. Но оно не в счет — когда мы были маленькие, мама говорила, что в нем живут они и утягивают под воду каждого, кто потревожит их в сумерках. Поэтому мы там не купались, и болото заросло совсем зеленой ряской. Все это оказались, конечно, придумки — никаких оней в природе не бывает, мама просто боялась, что мы полезем вечером купаться и утонем. Но даже язвительный Пашка поверил, хотя не сознался бы в этом и под страхом смертной казни.

В маленьком пруду зато жила самая настоящая водяная крыса — она буксиром плыла на свой островок, руля хвостом, похожим на бревно. Поселковые мальчишки мечтали поймать ее и сделать шапку. И вечерами, в темноте, пугали друг друга рассказами про то, как крыса тащит под воду рыбаков.

На маленькие пруды Архипкин никогда не ходил, в лес тоже — боялся, наверное. А вот на большой, около сторожки, — всегда пожалуйста, только помани. В сторожке жили страшенные овчарки — про старшую, Найду, рассказывали, что она уже разорвала трех пуделей и двух пекинесов и оставила заиками бессчетное количество простых дворняжек.

На большом пруду Архипкин никогда не купался, среди голых ребят, около воды он по-настоящему срастался со своими рейтузами. Стоял, хитро улыбаясь, на берегу или садился на корточки, скрючившись как-то так, что голова оказывалась меж коленок, а руки обнимали голову, — и становился похож на какую-то странную обезьянку.

— Эй, Архипкин, иди купаться! — орали старшие ребята и брызгали ему в лицо водой из пруда.

Он — прыжками, боком — отбегал подальше от кромки берега и снова садился, складываясь пополам. А ребята смеялись так громко, что смех взлетал вверх, отталкивался от высоких деревьев на другой стороне пруда и валился в воду.

— Архипкин, а Архипкин… — подчеркнуто небрежно сказала я. — А хочешь полететь на Луну?

— Хочу, — сказал Архипкин, и глаза его жадно заблестели. «Наверное, так же они блестят, когда он разглядывает пачку пломбира», — подумала я.

Кто первым сказал: «Отправим Архипкина на Луну»?

Мы то в разбойников и принцесс играли — с переодеваниями и погонями, то пионерлагерь открывали. Никто из нас никогда в настоящем лагере не был, поэтому я взяла разлинованную тетрадку и распределила роли. Нужен же был журнал, чтобы отмечать успеваемость и все такое. Старшим вожатым стала, конечно, я, Полинка — учителем гимнастики (Пашка долго хохотал, потому что она самая неспортивная), Симка — знаменосцем (хотя никто толком не знал, что должен делать знаменосец), Пашка — просто вожатым. Пионерами назначили сестру-Асю и собаку-дворняжку Чапу, потому что больше было некого назначать.

А однажды я даже спрыгнула со второго этажа. В фильме девочка из будущего прыгнула так, убегая из школы. Какое, наверное, это чувство — лететь вниз, думала я. И сиганула из окна — в кучу песка, насыпанного прямо под ним. Бабушка дремала в шезлонге за домом — ей ничего говорить нельзя было, чтобы не расстроилась. Полет получился ужасно неинтересным — меня тянуло на землю мешком, никакого полета, как во сне. Приземлившись, я стукнулась подбородком об коленку и раскроила зубами губу. Пашка, откуда ни возьмись, заорал со своего участка: «А ну-ка, прыгни еще раз, я фотоаппарат принесу!» Симка и Полинка прибежали с главной улицы: «Мы тебя издалека увидели».

Потом мы все замывали кровавые лужицы, которые натекли из моей губы на ступеньки крылечка, — тихо, как мыши, чтобы бабушка не проснулась.

Мама, когда про все узнала, покачала головой и огорченно сказала: «Никогда не думала, что ты такая дурочка».