Анатолий Мошковский - Река моя Ангара

Я засыпал под сопение и возню над головой, под терпеливую и обстоятельную работу метели. Проснулся я от резкого вскрика. И сразу вскочил.

Кто-то дергал дверь и кричал:

— Беда! Беда!

Заскрипели койки, зашлепали по полу ноги, вспыхнули лампочки, раздались сонные голоса, ворчание.

— Чего там еще?

— У кого глотка луженая?!

— Спать не дают, окаянные! — выругалась Вера.

Но прежде чем, полусонный, я вник в смысл ее слов, я обратил внимание на то, что в палатке против обыкновения не холодно. Я быстро оделся и подошел к двери, где столпилось все население.

Серега бухал плечом в наружную дверь тамбура. Дверь не открывалась.

— Завалило! — Он двинул в дверь боком. Она не поддалась ни на сантиметр.

— По маковку забросало, — вздохнул дядя Коля.

— Что медведя в берлоге, — подтвердил дядя Федя сверху, так как возвышался над всеми. Он уперся ногами в порожек и, напружинившись так, что лицо все налилось кровью, нажал обеими ручищами на дверь.

Дверь скрипнула и чуть вдавилась в снег.

— Эх, отпиралась бы внутрь!.. — сказал Серега, причмокнув языком. — Сидеть нам теперь под домашним арестом, пока не откопают…

Дядя Федя опять нажал и еще на палец открыл дверь.

— Геркуланум и Помпея, — бросил Борис, и я весело хмыкнул, — давай-ка вместе.

Бурильщик вытер рукавом мокрый лоб.

— А что это такое?

Борис вкратце рассказал о двух итальянских городах, погребенных под вулканическим пеплом Везувия много столетий назад.

— Похоже, — сказал Серега и хохотнул. — Как выбираться-то будем, а?

— А стоит ли разрывать? — спросила Марфа. — Хоть тепло. Еды бы вот хватило.

Мужчины заулыбались.

— Я же сказал, как в берлоге, — проговорил дядя Федя, готовясь к новому натиску на дверь. — Не хватит хлеба — лапу сосать будем.

Марфа улыбнулась, вспомнив, что и Борис когда-то говорил то же самое.

Щель была уже сантиметров в тридцать, и дядя Федя принялся шуровать снег деревянной лопатой.

— Сейчас пустим туда одного из огольцов, — сказал он, — пусть роет, как мышь, подземный ход… Ну, кто первый нырнет?

— Могу и я, — сказал я не очень уверенно и покосился на Коську: мне не хотелось нагло лезть вперед и присваивать себе всю славу. Однако Коська не выказывал ни малейшего желания лезть в снег.

Отец его между тем нагреб часть снега в тамбур, чтоб за дверью было где повернуться. Потом я бочком протиснулся в щель. Снег напирал со всех сторон. Только вверху, над головой, виднелось темное, все в звездах небо: снегопад прекратился, ветер упал.

Мне просунули лопату, и я принялся работать. В узкой ячее трудно было повернуться, сверху сыпался холодный, сухой снег, затекая за шиворот, попадая в валенки, таял на лице. Отгребать его было некуда, и я, напрягая все силы, лопатой отталкивал снег от двери, уплотняя и расширяя ячею у тамбура. Спина у меня намокла, ладони ныли, ворот противно тер вспотевшую шею. Время от времени сверху отваливались большие комья, осыпали меня. И тогда я отряхивался, отплевывался, вытирал лицо и продолжал орудовать лопатой.

Когда я разгреб снег настолько, что дверь могла открыться шире, дядя Федя втащил меня в тамбур, отобрал лопату и сам принялся разгребать снег. В пять минут он сделал то, на что мне понадобилось бы полчаса. За дверью слышался скрежет лопаты и тяжелое дыхание. Проход от палатки напоминал траншею. Ее рыли все: и дядя Коля, и Серега, и Марфа, и, конечно. Борис. Тетю Полю не пустили: и без нее хватало рабочих рук, а Вере нездоровилось — температура, покашливала.

И когда через час я вышел в школу по дну траншеи, мне вспомнился кинофильм о жизни полярников в Антарктиде: там вьюги наметают столько снега, что приходится вылезать на крышу через специальный люк и прокапывать к домикам вот такие же глубокие траншеи.

В этот день многие опоздали на работу: пришлось откапывать две девичьи палатки общежития, ремонтировать палатку шоферов, упавшую под тяжестью снега.

Больше такого снегопада не было до самой весны…

Колька писал не очень часто: примерно раз в два месяца — и писал не столько мне, сколько Марфе. На конверте стояла наша общая фамилия, но имя было ее. В письмах многое касалось меня, задавалась уйма вопросов, и Марфа всегда давала мне читать письма.

Сказать по правде, Колькины письма не очень волновали меня. Читая их, я вспоминал тихий городок с петушиными криками по утрам, с грохотом подвод по булыжным мостовым — со складов по магазинам развозили продукты, — с единственным металлургическим предприятием, как шутил брат Степан, слесарной мастерской и еще часовой мастерской «неТОЧНОЕ ВРЕМЯ» — «не» я приписал мелом. Наверное, уже давно стерли.

Ну чего интересного мог написать Колька мне, живущему в самом сердце Сибири, на реке Ангаре, где каждый день происходит что-то новое!

Если б я остался дома, мне б никогда не пришлось почувствовать на себе укусы мошки и ездить с «мошкодавами», помогать взрывникам отгребать от двери снег; я не мерз бы в палатке, спал бы в тепле и уюте, купался бы в теплой, можно сказать, кипяченой речушке Мутнянке, и все там было бы таким домашним, привычным, удобным…

Туда я всегда успею вернуться, там каждый дурак запросто проживет. А вот здесь…

Впрочем, последнее Колькино письмо — а пришло оно в апреле — разволновало меня. В нем сообщалось, что секретный завод окончательно закрывается, так и не выпустив ни одной космической ракеты. «Наш с тобой корабль, — писал он, — не достиг бы не только Меркурия или Сатурна, но не долетел бы и до Мокрого леса». А до него не больше трех километров. Обо всем этом Колька узнал в кружке юных техников. «А наши с тобой чертежи годятся только на растопку печки, до того в них все напутано, переврано…»

Далее бывший директор «Ракетостроя» сообщал, что в наш век техники без точных наук — математики, физики, электроники и тому подобного — ни туды и ни сюды. Пора браться за ум и со всей яростью налечь на эти самые точные науки.

Отложив письмо, я задумался. А ведь это так. Абсолютно так. Это относится и ко мне, и может, куда больше, чем к Кольке. С точными науками у меня не очень дружеские отношения. А все-таки Колька умница. Надо немедленно написать ему ответ…

Я полез в тумбочку за бумагой.

Громкий разговор за стенкой заставил меня насторожиться.

— Спасибо! — сердито басил Борис. — Спасибо за совет, трактор сейчас на лед не поставишь. Еще с марта запретили ставить на лед больше пяти тонн.

— Чего ж до сих пор дремали? — спросил Серега. — Как только мы отвзрывали, нужно было тащить трос.

— А приказ был?

— А вы из детского сада? У самих мозги не шевелятся?