Анатолий Мошковский - Река моя Ангара

— Да.

— А как ее зовут?

— Марфа.

— Ну, пошли быстрей, а то не выспимся.

Проснулся я ровно в двенадцать дня. Вставать все равно не хотелось. Есть тоже не хотелось. Хотя мой живот и уменьшился в размерах, все-таки вчерашний обед и ужин еще давали себя знать.

На спинке стула висели мои пыльные штаны с добрым десятком дыр, с бахромой внизу и пятнами от голубой масляной краски. И вдруг я вспомнил вчерашний день, схватил штаны и сунул руку в левый карман. Там, конечно, был горох, мой любимый, вкуснейший горох!

Я вытряхнул его вместе с крошками и двумя гайками на одеяло и принялся быстро есть. Вот находка так находка! Стручки за ночь немного завяли, но зеленые ядрышки по-прежнему были крепенькие и свежие.

Я в десять минут, как заяц, уничтожил стручки и опять решил немного вздремнуть. День был серый, и на улицу не тянуло.

Но всему помешала Варя. Она такая высокая, худющая, костистая и неимоверно злая. Варя работает швеей в ателье индпошива, а не может заштопать мои штаны и все время кричит, что я жалкий лоботряс и должен сам себя обслуживать, слуг в доме нет…

Не хватало мне еще возиться с нитками-иголками, девчонка я, что ли? К тому же штаны порваны в таких местах, где не очень заметно. Пожалуй, до осени пробегаю, а там надену школьную форму: в форменных штанах только две дырки, и они совсем не заметны.

Варя сорвала с меня одеяло, смахнула на пол кожуру стручков и еще заставила подбирать ее. Я быстро натянул штаны и выбежал из дому, злой, как черт.

Варя что-то кричала мне в спину по поводу таза, который я должен отнести в мастерскую. Пусть покричит, голос у нее зычный, не убудет его.

Я побродил по улицам, попугал кошек в бурьяне. А потом… Потом поплелся в другой конец города…

Колька меня встретил не очень дружелюбно.

— Чего на работу опаздываешь? Иди за консервными банками… Ну?

Что мне оставалось еще делать? Я взял у него огромную, растянутую до размеров мешка авоську и пошел по свалкам.

В этот день мы заготовляли стройматериал, а говоря попросту, обрезали у банок донца и выпрямляли листы будущей обшивки ракеты…

А потом мы обедали, а затем явилась с работы Марфа, и я уже не был удивлен, когда мы снова стали таскать воду и кормить все тех же кроликов.

Когда чуть стемнело, лязгнула калитка и во двор вошел… Кто бы вы думали? Мой Борис. Он подошел к крыльцу насквозь пропахший одеколоном: черные отглаженные брюки, белая рубаха с закатанными рукавами, затылок свежеподстрижен, а начищенные остроносые туфли поблескивали даже в сумерках…

Ай да Борис! Даже не все артисты, наверное, так одеваются!

Но зачем он явился? С огорода пришла Марфа, босая, все в том же стареньком бордовом сарафане, с растрепанными от ветра волосами.

Увидев Бориса, она так и осталась стоять с двумя лейками в руках, сконфузилась, словно провинилась в чем-то.

Борис поздоровался с нею, и голос у него как-то захрипел, осекся, будто он язык нечаянно прикусил. Потом он отвернулся от нее, ссутуленный и тоже какой-то не такой, как всегда, отвернулся, заметил меня и вдруг ни с того ни с сего как заорет на меня бешеным голосом:

— Ты куда забросил мой учебник по электротехнике? Сколько я буду бегать сюда?!

Я опешил. Губы пересохли, а в животе что-то оборвалось.

— Я… Я… Я не брал его.

— Не брал? Знаю я тебя! Еще раз затеряешь — отлуплю.

Я стоял ни жив ни мертв. Меня душили слезы, но я не мог плакать, только ресницы сами моргали, Что-то забило горло, и я едва дышал. Потом я махнул рукой и выбежал со двора.

Я мчался по сумеречным улицам города. Когда пересек центральную улицу, меня словно прорвало, и я смог плакать. Варя кричит и заставляет работать за нее, хочет превратить в слугу. Степан, чуть что сделаешь не так, закладывает средний палец за большой и дает такой щелчок по голове — шишка вспухает. Отец тоже не из ласковых. Единственно, что хорошо в нем, — редко бывает дома, все на работе: то в рейсах, то в гараже. Даже Колька и тот особенно не церемонится со мной, покрикивает и приказывает…

От любого ждал подвоха, каждый мог подвести, но чтоб Борис…

Подходя к дому, я насухо вытер глаза и вошел на крыльцо.

Все дома были в сборе, ужинали, но я даже не взглянул на них. Я бросился в комнатушку с ободранными обоями, где спал с Борисом и отцом, и стал перебирать все книги брата.

Вот он стоит, учебник по электротехнике, с коричневым корешком, вот он! И как Борис смеет на меня так орать и грозиться при чужих людях? Не посмотрел хорошенько на книги, а сразу побежал за мной через весь город!

А учебник на месте — только руку протяни.

Сам не знаю, что готов был я сделать с братом…

В эту ночь я так и не уснул. Я слышал, как укладывался спать отец. Потом я услышал, как в комнату крадущимся шагом вошел Борис, снял туфли и начал бесшумно раздеваться.

Ах, как я был зол на него! Я ненавидел его. Я не мог даже слышать, как он натягивает на себя одеяло. Я зажал уши и зажмурил глаза. Однако скоро у меня заболели руки и устали веки. Я отпустил уши и приоткрыл глаза.

Борис не уснул так быстро, как отец, и я не слышал его дыхания. Он лежал и, по-моему, смотрел в потолок. Видеть его я не мог, так как лежал спиной к нему.

Часа два не засыпал он, и я боялся шевельнуться, а потом уже, когда на улице загорланили петухи и на пол упали солнечные лучи, засопел и он, и я облегченно вздохнул: наконец-то!

Я лежал и думал, что у меня, в сущности, ужасно паршивая жизнь. Ну, от отца ласки ждать не приходится: старый, усталый человек; брат Степан издавна почему-то невзлюбил меня — это тоже понять можно; его Варя чужая, почему она должна питать ко мне нежные чувства? Но вот Борис…

Ах, как горько было ошибиться в нем! Ведь с ним у меня не было серьезных стычек и ссор. Я всегда держал его сторону. Даже тогда, когда отец без спросу продал его книги, приходил навеселе и брат не мог простить ему этого. Тогда стекла нашего домика содрогались и звенели от крика, и я пулей вылетал на улицу, чтоб не попасть под горячую руку.

После того как отец валился на койку и, не раздеваясь, засыпал до утра, я смело осуждал его и говорил Борису:

— До чего же он некультурный! Ну, продал бы Золя, а то Лермонтова…

Отец и правда не ценил книг. Даже газет не читал. Зато любил выпить. Возле нашего дома то и дело стояли машины его приятелей, а их у отца завались и в разных транспортных конторах, и в подсобных хозяйствах, и в колхозах.

И всегда, когда возле дома останавливались машины, на столе появлялась поллитровка, соленые огурцы, селедка и нарезанный лук в постном масле, и я до поздней ночи не мог уснуть от возбужденных голосов шоферов. Говорили про износ резины, про дрянные дороги и крыли завгара Грошнова.