Ирина Шкаровская - Никогда не угаснет

— Ура! — крикнул Черепок и сыграл на губах туш. А все зааплодировали. Но тут вскочил на сцену Лёня Царенко, поднял руку, призывая всех замолчать, и злорадно-торжествуюшим голосом произнёс:

— Ага! А что я говорил? Как вы теперь будете с немецкими пионерами объясняться, если вы эсперанто не знаете!

— Они ведь по-немецки будут говорить, а не по-эсперантски.

— А разве вы знаете немецкий? — продолжал возмущаться Лёня.

— Садись, профессор, — крикнул Черепок. — Столько лет немецкий учим. Я, например, могу всего Глезера и Петцольда напамять продекламировать.

— А ну давай!.. — крикнул кто-то, сидящий в задних рядах. — Давай, валяй Глезера и Петцольда.

— Нет, серьёзно, — Черепок встал с места. — Я считаю выступление предыдущего оратора, то есть Лёньки Царенко, глупым и неправильным. Немецкий язык мы знаем. Я, например, что хочешь, скажу: гутен таг и гуте нахт, и, как это… варум… айн, цвай, драй… И вообще, всякое такое…

Когда Лёня и Черепок, подталкивая друг друга, спрыгнули со стены, заведующий школой Илько Васильевич попросил у Липы слово.

— Всё будет очень просто, — сказал Илько Васильевич, — С немецкими пионерами вы сможете объясниться через переводчика. А кроме того, я вам советую в оставшиеся до приезда гостей дни налечь на немецкий язык. Учите немецкие слова, стихи, песни…

Вдруг поднял руку Саша Милованов, ученик шестой группы, и, краснея, сообщил:

— Я знаю по-немецки «Интернационал», и я могу поговорить с настоящим немцем.

Инка тоже когда-то, когда была совсем маленькая, занималась с учительницей немецкого языка. Но она решила не говорить об этом, хотя надеялась, что сумеет объясниться с гостями. Целую неделю в школе царила, как выразился Черепок, «немецкомания». Все сделали себе карманные словарики, в которых были записаны самые необходимые для беседы слова. Затем коллективно и индивидуально разучивали «Интернационал» по-немецки и пытались друг с другом разговаривать на немецком языке. Это выглядело примерно так:

— Гутен так, Вовка! Как твоё гезунд?

— Зер гут, Толька. Вифил у нас уроков?

— Айн, цвай, драй, фиер: фиер уроков.

— Э… Гиб мир бляйштифт.

— Пожалуйста, на тебе твой бляйштифт.

Наконец они приехали — двое мальчиков — Ганс и Петер и девочка Герда. Поселили их в детдоме. В честь приезда гостей устроили вечер. И, конечно, должна была выступать школьная живгазета. Но тяжело заболела Сима. Уже месяц она лежала с «гнилой температурой», как говорили врачи. У Симы предполагали туберкулёз, и Рэм ходил грустный, рассеянный и молчаливый. На вечер он пришёл от Симы. Был он бледен, губы у него дрожали.

— Что с ней? — испуганно спросила Инка.

— Плохо… Она даже сама не знает, как плохо… — чуть слышно ответил Рэм.

Началась торжественная часть. За столом президиума сидели Маруся Коваленко, Дима и три немецких пионера — русые и голубоглазые, со значками юных спартаковцев на груди.

Все сидящие в зале поднялись и стоя долго аплодировали гостям. Потом вышел на сцену Саша Милованов и произнёс краткую, но пламенную речь на чистом немецком языке, которую и закончил лозунгом: «Ее лебе ди дойче революцион!»

Потом выступала Герда. Хрупкая, с нежным лицом и вьющимися белокурыми волосами девочка.

— Дорогие братья и сёстры! — сказала Герда. — Мы, юные спартаковцы города Иены, шлём вам пламенный привет… Если какая-нибудь империалистическая страна посмеет напасть на Советский Союз, мы, спартаковцы, выступим в вашу защиту.

— Хай живе Радянська Украша! — по-украински закончила она.

Юлька и Липа преподнесли Герде украинский костюм и надели ей на голову веночек. В заключение гости и хозяева спели «Интернационал». Пели так: куплет — по-украински, куплет — по-немецки.

Карманные словарики мало помогли детям, потому что «Гиб мир бляйштифт» или же «Вифиль фенстер хат дайн циммер?» и другие тому подобные выражения были ни к чему. Ведь хотелось поговорить с немецкими ребятами об их жизни и борьбе, а не о «бляйштифтах» и «циммерах». Спартаковцы гостили в Киеве три дня. Дети не отходили от «их ни на шаг; а Инка всё время разговаривала с Гердой по-немецки, и на прощанье девочки сделали друг другу подарки: Герда получила томик Пушкина, а Инна — красивую открытку с видом Иены. На открытке было написано: «Я тебя никогда не забуду, я тебя очень люблю и всегда буду тебе предана. Зай берайт! Иммер берайт!»

Рано утром в воскресенье раздался звонок. Все в доме спали. Инке очень не хотелось вылезать из тёплой постели. Но пришлось — ведь она была самая младшая. Инка открыла дверь и отступила: перед ней стояла Сима. Огромные глаза девушки лихорадочно блестели и казались ещё больше. Из-под шапки-ушанки выбились мокрые волосы.

— Слякоть какая противная на улице… — весело проговорила Сима. — Я бежала и вот… запыхалась.

Слышно было, как в груди у неё что-то хрипит и надрывается.

— Ты почему смотришь на меня так удивлённо?

— Зачем ты встала больная? — с трудом выговорила Инка.

— Эх, — Сима сняла шапку и отжала влажные волосы. — Ничего я не больная. Это врачи меня сделали больной. А я термометр выбросила. Не буду больше лежать, некогда.

Она прошла к тётимотиной комнатке и постучалась.

— Тётя Мотя! Я к вам. Можно?

Тётя Мотя вскочила с постели и ахнула, увидев Симу.

— Голубушка моя, зачем же ты встала?

— Я здорова, здорова… И не нужно об этом говорить, — нетерпеливо отмахнулась Сима. — Я, знаете, зачем пришла, тётя Мотя? Субботник ведь сегодня. В пользу беспризорных. — Сима закашлялась и кашляла долго, надрывно, держась рукой за грудь.

Тётя Мотя подала ей стакан воды:

— Выпей, Симочка…

Сима отпила несколько глотков и улыбнулась. Но какой жалкой вышла эта улыбка.

— Ох, тётя Мотя. И машиностроители, и трикотажники, и булочники — все на ногах. И наш завод «Ленкузница» тоже. Вся ячейка, до одного человека.

— А ты-то зачем в такую сырость поднялась? Без тебя не обошлось бы? — укоризненно покачала головой тётя Мотя.

— Не обошлось бы… Ведь я в бюро комсомольском, как же без меня… Решили мы, комсомольцы, предложить старшим работницам, чтоб и они отработали в пользу беспризорных. Пойдёте, тётя Мотя?

— Да пойду уж, конечно.

Тётя Мотя стала быстро одеваться, всё время озабоченно глядя на Симу. А через полчаса они ушли. И вот с этого слякотного мартовского дня и началось то печальное и страшное, что Инка сохранила в своей памяти на всю жизнь.

После субботника Сима слегла и больше уже не вставала. Миновал март, и наступил апрель — первый месяц весны. Но какая это была противная, ни на что не похожая весна! Да холодный ветер, всё время моросило, а небо хмурилось и хмурилось и ни за что не хотело улыбнуться.