Эдуард Басс - Цирк Умберто

Кроме того, от господина Гагенбека Бервиц узнал, что на Репербан имеется просторное цирковое помещение, пригодное для выступлений в зимних условиях и в настоящий момент никем не занятое, и что в богатеющем день ото дня Гамбурге можно, подновляя программу, выступать по нескольку месяцев кряду. На следующий день Петер осмотрел здание и, не раздумывая, подписал контракт на аренду. Теперь цирк Умберто был гарантирован от зимних простоев и случайностей.

А следующей весною цирк Умберто отправился в свое знаменитое путешествие, о котором Петер Бервиц мечтал уже не первый год. Через Варшаву и Ригу его фургоны и двуколки, лошади и другие животные прибыли в Петербург. Там они с огромным успехом выступали перед царем и царским двором. Столичное дворянство в те годы увлекалось конным цирком и щедро одарило артистов; царь наградил Бервица орденом и поднес ему черкесскую саблю. Затем они несколько недель, делая полные сборы, выступали в Москве. Бервицу пришла в голову счастливая мысль включить в программу группу русских скоморохов. Те были в восторге. Еще бы! Показывать свои шутки и фокусы в столь пышной обстановке! А вокруг манежа теснилась публика. По-детски игривая и веселая, она с трепетом следила за каждым прыжком и бурно реагировала на каждую шутку. Богатые московские купцы, их дебелые супруги с воспитуемыми на дворянский манер чадами смотрели одну и ту же программу по нескольку раз; даже важные, в шитых золотом мундирах государственные сановники с красивыми дамами, которые, сидя в ложах, сами по себе являли весьма эффектное зрелище, — даже они громогласно выражали свое удовольствий и восторг.

В Харькове и других городах юга России Бервиц, помимо обычных представлений с участием скоморохов, стал устраивать состязания наездников с местной казацкой верхушкой. Не раз случалось, что его лучшие жокеи терпели поражение от лихой, дикой конницы украинских казаков. Впрочем, тем сильнее был приток к кассам, с тем большим воодушевлением стекались отовсюду зрители. По Донцу и Дону летела молва о том, какой «добрый» цирк приехал в их края, сколько всадников привез он с собой к днепровским порогам, о том, что комедианты бросили вызов военному казацкому братству, а лошади у них — загляденье! Екатеринослав напоминал былую Сечь времен ее наивысшей славы. Казалось, все «товарищество» под водительством кошевого атамана вновь поднялось на врага-басурмана; сколько хватало глаз — вокруг цирка стояли лошади тех, кто приехал полюбоваться на усатых запорожцев; казаки выезжали на манеж с песней, лившейся из могучей, как орган, груди. Придонецкие и кубанские городки, слободы, хутора пришли в движение. Уж больно хотелось людям поглядеть на циркачей да на своих разудалых конников, превзошедших всадников Запада.

За Георгиевской и Пятигорском взорам путников открылся ощетинившийся скалистыми пиками Кавказ, потянуло ароматами гор. Амфитеатр вокруг арены переполняли теперь на редкость красивые люди, принадлежавшие к разным племенам, но обладавшие одинаково жгучими глазами и бурным темпераментом. А Петер Бервиц вел свой караван все дальше, через крутые зеленые горы на Тифлис, к стремительной Куре, к бледно-голубым водам Каспийского моря — и снова в горы, в таинственные земли, где им стали встречаться смуглые люди на верблюдах и где они уже никого не понимали, так что трем проводникам-персам приходилось исполнять и обязанности переводчиков. По зыбучим пескам и скалистым отрогам караван дотащился до Тегерана.

Так сбылась романтическая мечта Петера. Правда, Тегеран нисколько не был похож на золотисто-розовую жемчужину Востока. Город представлял собой необозримый лабиринт грубых, неприглядных строений и грязных улиц, но здесь находился тот, о ком грезил тщеславный Петер Бервиц, — в Тегеране жил персидский шах, и звали его, как в сказке, Насреддин. По утрам среди фонтанов шестого двора он судил провинившихся, повелевая высечь их или отрезать им уши, а затем сочинял любовные стихи, хотя при дворе специально для этой цели содержался поэт. Шах Насреддин посетил со своими советниками и генералами цирк Умберто и задумчивыми глазами, не шевелясь, смотрел из-под опущенных век на манеж. Остался ли он доволен? Даже многоопытная Агнесса не могла разгадать, что кроется за меланхолическим выражением его лица. Только на другой день к Петеру подвели офицера, который объявил ему по-французски, что его величество шахиншах весьма доволен и вечером намерен вновь почтить цирк своим присутствием. С той поры шах бывал в цирке ежедневно, но лицо его по-прежнему оставалось мертвенным и неподвижным, даже сальто-мортале не могло вывести его из столбняка. Он был похож на привидение и голову в высокой феске склонял лишь тогда, когда по ходу финального шествия перед его ложей разворачивали персидское знамя. Зато Петер ежедневно получал от каких-то загадочных старцев длинные свитки пергамента, испещренные замысловатыми письменами; в посольстве ему сказали, что это стихи персидских поэтов, воспевающие искусство почтенных чужестранцев. А когда цирк Умберто объявил об окончании гастролей, случилось то, чего Петер Бервиц так страстно желал, ради чего он, собственно, и приехал в Персию: шах прислал ему собственноручное письмо, в котором благодарил за доставленное удовольствие. К письму был приложен документ, каковым мосье Альфред нарекался Эмиром белых коней и полковником персидской кавалерии. Нарочные, вручившие письмо, принесли также великолепный полковничий мундир, который его величество дарил господину Альфреду на память. С тех пор Петер Бервиц выступал с лошадьми в персидском полковничьем мундире, с черкесской саблей на боку.

Из Тегерана Петер собирался направиться дальше на восток и поговаривал о триумфальном турне по Индии, но Агнесса воспротивилась этому. Она понимала, что цирк не подготовлен к столь длительным странствиям по незнакомым краям, что фургоны могут не выдержать, что людям такое путешествие сулит одни страдания, а многим животным — гибель. Да и с коммерческой стороны подобное предприятие было весьма сомнительно: за каждое выступление предстояло платить ценою долгих и утомительных переходов. Петер колебался, но окончательно оставил мысль об Индии лишь тогда, когда, будучи еще в Тегеране, убедился, что они находятся на подступах к странам, где культивируется совершенно иное искусство. Даже на небольших городских базарах он встречал полуголых фокусников, акробатов и факиров, которые показывали абсолютно неизвестные в Европе номера или проделывали, как нечто обыденное, трюки, считавшиеся на Западе верхом совершенства. Он видел прыгунов-арабов, с улыбкой на лице крутивших двойное сальто-мортале, видел мальчишек, кувыркавшихся на месте с такой стремительностью, что казалось, будто перед глазами вертится колесо. А на одном из перекрестков он приметил группу косоглазых желтых уродцев, безукоризненно балансировавших длинными шестами с вращавшимися на них тарелками. На каждом углу здесь можно было встретить заклинателя с танцующими змеями или факира, протыкавшего себе железными прутьями грудь, язык и ходившего по раскаленным углям. Тут подвизались волшебники, у которых из пустой металлической миски вырастали охапки душистых цветов; юноши, все достояние которых заключалось в набедренной повязке, тарелке для сбора денег и жерди, которую они ставили прямо на землю, а затем влезали наверх и вертелись там, словно это была крепчайшая мачта. Видел он и погонщиков верблюдов, показывавших со своими двугорбыми любимцами чудеса дрессировки, хотя каждому известно, что нет животного упрямее верблюда. Видел большие театрализованные представления, в которых участвовали дрессированные породистые кошки. Видел танцовщиков в женских платьях, марионеток, волшебный театр теней, а за городом обнаружил огромный природный театр, где давали какую-то мистерию о святом мученике Али, причем на «сцену» выезжали сотни всадников на арабских и персидских скакунах. На одной из площадей Бервиц приметил ручную тигрицу, которую хозяин вел на поводке. Со своих прогулок-разведок он возвращался с тяжелой головой и говорил Агнессе за ужином: «Ах, что за страна, боже ты мой, что за страна! Ее бы всю взять да увезти в Европу — вот был бы цирк!» Бервиц оказался провидцем. Вскоре во Франции появились первые арабы-акробаты, первые китайские жонглеры и японские эквилибристы, и вся Европа изумилась совершенству неведомых ей дотоле древних цирковых школ.