Анджела Нанетти - Мой дедушка был вишней

Когда дедушкин костюм был готов, я пошел к вишне, взял с земли самые красивые листья, одно перо Альфонсины и одно Оресте и положил в каждый карман по листу и по перу. Мама сказала, что это прекрасная мысль и что дедушке это понравилось бы. Потом за нами приехал папа, и мы все вместе поехали в город: я к бабушке Антониэтте и дедушке Луиджи, а они к дедушке Оттавиано.

На похороны я идти не хотел. Остался дома с Эмилио и сделал двуспальную корзину для Оресте и Альфонсины.

Проходя мимо вишни, я увидел веревочную лестницу, которую сделал для дедушки, и мне захотелось снять ее. Но я так этого и не сделал, и она там до сих пор висит.

Когда Коринна подрастет, то сможет забираться по ней на вишню.

Через несколько дней после того, как пришла повестка, мама очень рано разбудила меня и сказала, что мы должны ехать в город разрабатывать план войны с теми, кто хочет отобрать дедушкин огород.

Я подумал, что должен помочь маме, и спросил, как именно мы будем воевать. Но она ответила, чтобы я не приставал и что это не детские дела.

В то утро она была не в духе, и я решил не настаивать. Когда мы приехали к бабушке с дедушкой, я подумал, что мама хочет попросить совета у дедушки Луиджи. Он ведь полковник в отставке и в войнах разбирается хорошо. Но она просто хотела меня там оставить.

В это время дедушка шел на первую прогулку с Флоппи.

— Ну-с, юноша, какие планы на сегодня? — сказал дедушка. — Идем в школу или нет?

С тех пор как мне исполнилось четыре года, дедушка, встречая меня по утрам, всегда задавал один и тот же вопрос. Иногда мне это надоедало, иногда я не обращал внимания, тем более что никакого ответа дедушке не требовалось. Он задавал свой вопрос и шел дальше с Флоппи, которая с невероятной скоростью перебирала лапами, чтобы не отставать от него.

Едва завидев дедушку, мама перегородила ему дорогу, сказала, что очень спешит, и оставила меня на тротуаре рядом с ним.

— Превосходно, — сказал дедушка, — мы отлично пройдемся, не правда ли, Тонино?

И мама тут же уехала. За четверть часа мы дошли до парка и вернулись обратно. Дедушка не просто шел со сверхъестественной скоростью, но, как только Флоппи пыталась присесть, он тянул поводок и командовал: «Марш!» Флоппи так и застывала с лапой в воздухе, не успев закончить свои дела.

Остаток утра был таким скучным, что даже школа казалась мне раем. Час я провел на рынке с бабушкой Антониэттой, которая покупала овощи для супа, и с Флоппи, которая каждую секунду останавливалась и что-то нюхала, еще час — за приготовлением овощей, потому что бабушка Антониэтта со своей панической боязнью микробов очень долго их мыла.

В час, когда я уже не знал что и делать, позвонил папа и пригласил меня на обед. Он заказал мне пиццу и картошку и устроил допрос насчет мамы. Папа спрашивал, как она, как спит и грустит ли. С тех пор как они разошлись, он всегда так делал.

«Мама скорее не грустная, а злая», — рассказал я ему, — и все из-за этой повестки из суда.

А потом попытался объяснить ситуацию с судом и изложить план войны. Папа сразу все понял и, как только пришла мама, спросил, как все прошло и не нужна ли ей помощь.

— Нет, спасибо, — сказала мама. — Все нормально.

По дороге домой я спросил, победили ли мы и можно ли теперь спать спокойно.

— Ну что ты! — ответила она. — Они перенесли слушание на месяц. До ноября.

Когда я рассказал об этом папе, он, вместо того чтобы рассердиться на мамино вранье, рассмеялся и сказал, что этого следовало ожидать.

— Она никогда не изменится! Все хочет делать сама, как ее отец.

С некоторых пор папа очень странно вел себя с мамой. То, что раньше его бесило, теперь вызывало у него смех. Со мной он был совсем другой и часто раздражался, но с мамой никогда. Мне это казалось несправедливым, и однажды я сказал ему об этом.

— Дедушка Оттавиано говорил, что мы не должны позволять женщинам вытирать об себя ноги, иначе они нас затопчут.

— Это зависит от ситуации, — ответил папа. — У мамы сейчас сложный период, поэтому она нервничает. Нужно иметь терпение.

Я честно пытался, но было не так-то легко. Весь октябрь мама нервничала, писала мэру и в газеты — а ей никто не отвечал. Тогда она писала снова и снова.

В школе все знали о предстоящем суде и поддерживали нас. Каждый день учительница спрашивала:

— Ну что, Тонино, есть новости?

Я отвечал, что нет, и она говорила:

— Это хороший знак, вот увидишь.

Не знаю, где она его находила, но ее уверенность передавалась и мне, и даже немного маме.

Но в конце ноября тот судья, который должен был нас защитить, постановил, что прав мэр и что муниципалитет может забрать дедушкину землю.

Мама не спала всю неделю, папа все время звонил, учительница сожалела, что ошиблась, а я написал в тетрадке, что если бы люди вместо машин использовали, например, вертолеты или летающие велосипеды, отпала бы нужда продлевать дорогу и забирать чужую землю.

В то время мне часто снились кошмары, и я просыпался с криком. Иногда я их помнил и рассказывал маме, иногда нет. И это были самые страшные сны, потому что я не мог их прогнать. Но однажды мне приснился чудесный сон — это было незадолго до решения суда.

Мне снилось, что дедушка качался на самой высокой ветви вишни. Он махал мне рукой и говорил: «Прыгай. Не бойся». Я стоял на земле и смотрел на него.

«Давай, прыгай!»

Тогда я подпрыгнул и почувствовал, что начинаю забираться наверх. Дедушка махал мне рукой, и я все лез и лез. Это было все равно что летать.

Потом я услышал голос бабушки Теодолинды:

«Не съедайте всю вишню, я хочу сделать варенье». А дедушка начал вытаскивать из карманов горсти вишни и кидать их вверх.

«Возьми, — говорил он. — Я дам тебе сколько захочешь».

Я бросался за вишней и кувыркался в воздухе, а дедушка смеялся и повторял: «Бери, бери!»

Дедушкин живот был большой, как воздушный шар, и поэтому он держался в воздухе. Вишни спускались сверху, как на парашютах, и оседали на ветках. «Бери, бери!»

Пока дедушка кидал вишню, его живот сдувался и сам он уменьшался.

«Хватит, дедушка, не надо больше!»