Самуил Полетаев - Второе небо

— Закурить нема?

Андрей Никифорович, не глядя на внука, молча подал кисет, Петька скрутил цигарку, наклонился, чтобы прикурить, а заодно и глянуть в глаза, но так ничего и не разглядел — одна муть стариковская, мысли закрыты, как занавеской.

Усердия после этого случая дед не только не убавил, а еще пуще старался. Приходил внук из своих шатаний и каждый раз новое что-нибудь замечал: плетень не хилился набок, как раньше; от калитки к дому пролегла дорожка из битого кирпича; на ступеньках крылечка белели новенькие дощечки. Да и сад на сад похожим стал, а не гадюшник в зарослях бурьяна. Не отдыхал и ослик — весь день был в работе. Дед на нем и на базар, и в лесок, что на склонах гор. Вскоре появились вдоль палисадника кусты барбариса и смородины — дед привез из ущелья, посадил и обложил навозом.

Петька хмурился, слушал, как тетушка Ишимбика, соседка, нахваливала старика:

— Вот мать приедет, рада будет. Это вам счастье привалило…

Хорошенькое счастье! Даже осел, не только дед, не признавал Петьки. Выйдешь во двор, все на него натыкаешься, словно не один осел, а целая их дюжина тут жила. Однажды влез даже в сени и стал чесаться боком о дверную притолоку, другого места не мог найти.

Долго терпел Петька от осла, но как-то не выдержал: взял стиральный валёк, подкрался сзади и огрел его по хребту. Ослик как стоял, так и взбрыкнул задними ногами. Петька не мог припомнить: то ли от удара, то ли от испуга свалился он наземь. Так или иначе, падая, он подвернул себе руку, а поднявшись, еле ноги уволок.

С той поры близко к ослу не подходил. Издалека бросал в него чем придется — яблочным огрызком, обломком кирпича, — но подходить боялся. Стало ему от скотины во дворе просто некуда податься. Дом родной, в котором он вырос и, худо-бедно, прожил четырнадцать лет, превратился в настоящий ад…

Вскоре от матери прибыло письмо. Дышало оно радостью. Писала она про горы, про озеро, большое, как море, про соседей по комнате и столовой, про завтраки и обеды, словно все это Петьке интересно. А вперемежку слезные просьбы слушаться деда, ни в чем не перечить, потому как очень надеется создать ему приют на старости лет, отогреть его сиротскую жизнь. Петька еле дочитал. Только одно и взволновало: написала мать, что, может, перевод есть от отца, пусть на почту сбегает, узнает и напишет ей. И добавила: если останется у них дед, то и обойдутся они без подлеца — Петькиного батьки, значит, — который под забором подохнет, а в старости ему никто стакана воды не подаст. А на уголочке еще приписала: она-де крепкая, сама сына прокормит, а то ведь и отца родного забыл, старость его обидел. Верно, рассчитывала, что Петька покажет деду письмо. Но он и не подумал даже, сунул в карман и побежал на почту.

Перевода, конечно, не было. Петька огорчился, потому что надеялся деньги получить лично, по старому знакомству. Паспорта у него еще не было, но в прошлом году три недели работал в посылочном отделении.

На обратном пути окончательно понял: дед навовсе к ним переселился. Раньше только догадывался, а теперь из письма тоже так получалось. Ночевать Петька дома не захотел и остался у дружка своего Мухтарки. Не мог он с дедом под одной крышей, никак не мог.

Явился на следующий день к обеду, но есть не стал.

— Стало быть, не будешь? — переспросил Андрей Никифорович и отнес обед поросенку.

Спокойно отнес, без сожаления. Решил, наверно, что все теперь ему принадлежит. И поросенок для него важнее. А что там с Петькой, где он пропадает, жив ли, здоров — наплевать. Нет, брат, со мной не пошутишь, не выйдет. Я тебе устрою веселенькую жизнь. Факт.

Дождавшись, пока дед ушел по своим делам, Петька вытащил из чулана самодельный дедов чемодан, поддел бляшку с замком, перерыл пожелтевшие справки, облигации, развязал грязный платок. И вдруг оттуда — звяк! — выпали медали, разные, всякие медали, даже «За отвагу». Только Петьку они не интересовали, не затем вскрывал чемодан. Среди бумаг он нашел сберкнижку. Раскрыл ее и присел от неожиданности: семьсот тридцать семь рубликов! Это значит, если на старые, семь тысяч триста семьдесят рублей. У Петьки круги в глазах пошли — он и не видывал таких денег! А на кино двадцать копеек давал — пальцы дрожали. Петька обшарил чемодан. Нет, живых денег, самых захудалых, какой-нибудь затрепанной пятерки, не было там и в помине.

Петька посидел некоторое время в растерянности, сунул книжку под валик дивана, подумал — сунул туда и медали, потом, закрыв чемодан, затолкав гвозди в отверстия бляшки, отнес его в чулан и убежал в поселок, чувствуя некоторое облегчение от того, что спрятал книжку и медали, — пусть теперь поищет.

Петька хотел остаться ночевать у Мухтарки, однако истерзался любопытством. Вернулся вечером домой и застал старика за столом — сидел, напялив очки на нос, читал газету. Нет, видно, еще не спохватился. Пока Петька ел, дед вроде бы тайно поглядывал поверх газеты. Может быть, знает? Понять его трудно. Петька долго ворочался в постели и не мог заснуть, мучаясь от неведения: знает ли старик, что сберкнижки и медалей нет в чемодане?

Утром, с головой, тяжелой от беспокойного сна, прошел Петька в дедову половину и пошарил под валиком — сберкнижки и медалей не было. Ясно: убрал еще вчера. И слова не сказал!

Петька осунулся от обиды и бессилия. Он понял, ясно теперь понял, что старик одолел его. Такому наказанию никто еще Петьку не подвергал. Он с нежностью вспоминал теперь мать, ее брань, затрещины, ее слезы и крик. Они давали ему ощущение своей силы в доме. А дед его за человека не считал, вроде бы козявка какая-то, которую и замечать необязательно. Веселенькая получается у него жизнь в собственном доме, ничего не скажешь. Факт.

Как начинать новый день, Петька не знал. Он вернулся на свою половину и долго не мог найти ботинки. Они валялись под кроватью, куда он их бросил вчера, укладываясь спать. И рубаха лежала под стулом. Еще больше удивился он, не найдя, как обычно, приготовленного завтрака на столе. Что случилось? Неужели дед забастовал?

Петька бухнулся в кровать. Сон — лучшее средство от нервов, так врачи говорят. Петька знал это без всяких врачей, на собственном опыте. Но заснуть не мог оттого, что не ел. Да и какой там сон, когда только и вслушивайся, не идет ли дед. Нет, однако, калитка не скрипнет, дверь не хлопнет, шагов не слыхать.

Глянул Петька на ходики — одиннадцатый час, а деда все нет. Странно! Может, решил характер показать? Не то чтобы это ущемило как-то или расстроило Петьку, а просто сказать — не увязывалось действие с характером старика. Человек он был без нервов, а тут на тебе!

Вставать, не дождавшись деда, не имело смысла: как же он уйдет, не позавтракав? Непривычно как-то. И лежал он, мусоля окурок, пока не услышал утиный гвалт во дворе. Даже от сердца отлегло. Не любил он деда, а все-таки не привык к тому, чтобы тот ни с того ни с сего исчезал.