Самуил Полетаев - Второе небо

— Да купи ты ей, не жадничай, — говорит соседка. — Гляди, душа помирает, конфеты хотца.

— Бабы, верите ли, мужик-то мой авансу еще не получал, задержка у них с деньгами. До получки занять вот пришлось…

Девочка, чувствуя поддержку очереди, с новой силой, уже отчаянно голосит:

— Конфе-е-е-ту!

В крик этот она вкладывает всю душу. Тонкий голосок ее покрывает все шумы в сельпо и дрожит, наполняя углы и наводя тоску. Сзади стоит аккуратная девочка с косичками, перевязанными бантиком, и, строго поджав губы, укоризненно смотрит вниз, на маленькую соседку.

— Нельзя так, нельзя! — говорит она.

Если бы не взрослые, которых она стесняется, отчитала бы похлеще. Но девчонка, заливаясь горючими слезами, ничего не слышит.

— Да-а-а-ай!

— Иди-ка ты лучше на улицу, поиграй вон с ребятами, — говорит мать.

— Конфету!

Все в сельпо притихли и с укором глядят на мать. Только лысый Харитоныч, ничего не замечая, деловито щелкает костяшками, бросает гирьки на весы и быстро вешает продукты.

— Следующий!

Наконец дошла очередь до Тарасика. Он купил хлеба и пересчитал сдачу.

— Дайте подушечек на десять копеек, — сказал он, бросив монетку на прилавок.

Продавец взвесил конфет и завернул в кулек. Тарасик взял из кулька две подушечки, а кулек сунул девчонке.

И сразу в сельпо стало тихо. Оборвался, словно куда-то отлетел и растаял, плач. Девчонка прижала к себе кулек, заложила подушечку за щеку, и зареванное лицо ее, еще не просохшее от слез, сразу прояснилось.

— А что сказать надо? — спросила мать.

Но у девчонки за щекой конфета, она слишком поглощена, чтобы внять вопросу.

— Ах ты, негодная! Что сказать надо?

Тогда девчонка, одной рукой прижимая кулек, другой вытащила из-за щеки конфету.

— Пашибо! — и снова запихнула в рот.

В очереди засмеялись, и даже мать, суровая и строгая женщина, глядя на дочку, перестала хмуриться. В сельпо словно светлее стало — будто солнце пробило засиженное мухами окно и осветило все лица. И даже продавец Харитоныч, который обычно видит перед собой только товары, весы, деньги и руки покупателей, точно проснулся и впервые заметил людей.

— Это кто там пищит? — склонился он через прилавок и — небывалое дело! — тоже улыбнулся.

Тарасик поскорее затолкал в сумку хлеб и стал пробираться к выходу. И вдруг столкнулся взглядом с аккуратной девочкой в косичках, перевязанных красным бантиком. Это Нинка с Котов, так называют другой конец села. Строгая, с поджатыми губами, девочка смотрит сейчас на Тарасика растерянно, пораженная, наверно, его великодушием и добротой.

— На́ вот, — сказал Тарасик и сунул ей подушечку.

Но девочка спрятала руки за спину.

— Энта сознательная, не возьмет, — сказала соседка. — Себе оставь, небось самому хотца…

— Да уж бери, раз молодой человек угощает, — сказала другая.

Тарасик сунул ей конфету в кармашек платья и убежал.

На улице он положил за щеку последнюю подушечку, и хотя конфета была необыкновенная — кисленькая, сладкая и душистая и от нее было так хорошо, — Тарасик усиленно соображал, как оправдаться перед матерью за истраченный гривенник.

Проходя вечером по кладбищу, Истратов услышал треск. Он оглянулся, но ничего особенного не заметил. Обычная картина: осыпавшиеся могилы, деревянные кресты с выцветшими на них рушниками, старые березы и липы. Истратов пошел дальше, но снова послышался треск. Тогда он поднял голову и в густой листве березы увидел чьи-то босые ноги. Это был мальчишка. Держась за ветку, он застыл с раскрытой пятерней, а над ним, трепыхаясь в воздухе, кричал скворец. Рассмотреть, однако, безобразника Истратов не успел. Мальчишка стремглав скатился вниз, скрюченная фигурка его нырнула в гущу деревьев и скрылась.

Истратов подошел к дереву и увидел в траве взъерошенного скворца. Глаза скворца воинственно сверкали, он силился подняться, но только беспомощно вертелся, отталкиваясь своим острым черным крылом. В руках Истратова, спокойных и теплых, скворец угомонился, и глаза его устало закрылись.

— Э, братец, да у тебя лапка сломана!..

Истратов присел на скамеечку возле могильной ограды, извлек очки из кармана, надел их и стал рассматривать сломанную ножку.

— Никак колечко?

Приблизив лапку к глазам, Истратов пожевал губами, попытался прочесть буковки на колечке, но было уже темно — не разобрать. Тогда он встал и пошел с кладбища, держа перед собой находку, словно блюдце с водой.

На следующий день, придя в школу, Павлик столкнулся у входа с дружком своим Васькой, с которым сидел на одной парте. Тот явно поджидал его.

— Ничего не слыхал? — спросил Васька.

— А что?

— К нам из Австралии скворец прилетел. С колечком!

— Врешь! — Павлик прижал Ваську к стене и задышал в лицо. — Сам видел?

Васька выпучил глаза, набрал воздух в грудь — очень хотелось похвастать, что видел, дескать, но не решился. Павлик был возбужден и сердит.

— Не, не видел. Ефим Савельич Маргарите Ивановне шепнул, я за дверью стоял и слыхал: интересный, говорит, случай — из Австралии прилетел скворец.

— А почем он знает, что из Австралии?

— А кольцо у него на лапке, там все написано…

— Трепло ты! Несчастное трепло! — Павлик с презрением отвернулся от приятеля. Он отошел было, но снова приблизился к Ваське и с равнодушным видом сказал: — Ты вот что, помалкивай лучше. Раззвонишь — смеху не оберешься. Подумай, чушь какая — из Австралии! Ой, я не могу! Хи-ха! — Павлик схватился за живот и нагнулся, словно не мог стоять от хохота. — Дурачок! И ты поверил? Ладно, — успокоился он, — лучше уж помалкивай.

Васька растерянно хлопал глазами.

— Чего помалкивать-то?

Глаза у Павлика недобро сощурились. Васька замолк: Павлик был скор на расправу и драться горазд. Недаром говорили — волчиха его родила. Это про мать, значит, растившую мальчонка без мужа, женщину на руку тяжелую и неласковую.

После уроков Павлик домой не пошел. Классы давно опустели, а он стоял перед стенгазетой, делая вид, что читает, а сам постреливал глазами в сторону учительской, где еще сидели учителя и Ефим Савельич Истратов, директор школы, преподававший математику и физику. Раз и другой Павлик прошелся мимо учительской, заглядывал в открытую дверь, а когда Истратов наконец собрался уходить, юркнул в класс, потом незаметно выскочил вслед и долго шел сзади, не решаясь подойти.

Так и не осмелился. И пока шел, все ругал про себя скворца, которого выгнал из дуплянки. Павлик и не тронул бы его, если тот не стал нападать, норовя острым клювом в глаза. Пришлось в порядке самозащиты давануть его слегка. Павлик глядел учителю в спину и думал: а ну вдруг сейчас Ефим Савельич и скажет: «Дескать, что ты душегуб, клеишься ко мне? Отойди, смотреть не могу на тебя!» Шел ним и думал: вдруг озлится, что тогда?