Самуил Полетаев - Второе небо

Удивительный все же человек Ефим Савельич — даже на спор рассердить его было трудно. Он и сейчас не осерчал, а только сконфуженно почесал себя за ухом и сказал:

— Ну ладно, наигрались, и хватит.

Однако Павлик не угомонился — только учитель отвернулся, как он снова прокатился ступней по карандашу. Ефим Савельич покачал головой и усмехнулся.

— Ну что ж, тогда попрошу всех встать из-за парт — и в стороночку…

Все вышли в проход, а Павлик замешкался, пытаясь закатить карандаш под планку, и этого было вполне достаточно. Ефим Савельич взял у него карандаш, осмотрел его и сунул к себе в боковой карман.

— На́ вот тебе мой, бесшумный. Можешь теперь катать сколько хочешь…

И под смех всего класса дал ему круглый карандаш, а потом продолжал объяснения как ни в чем не бывало.

После уроков ребята остались на пионерский сбор. На сбор пришел и Ефим Савельич. После того как обсудили успеваемость и утвердили план работы на лето (в школе впервые открывался пионерский лагерь), слово попросил Ефим Савельич. Он вышел к доске, достал из кармана конверт и нацепил на нос очки.

— Тут нам, ребята, пришло письмо из Сиднея… Сидней где, кто знает?

— В Швеции!

— Во Франции!

— В Англии!

— В Австралии, — неуверенно сказал кто-то.

— Правильно, в Австралии…

— А что за письмо такое?

— А вот послушайте-ка. — Ефим Савельич пробежал сперва листок глазами, а потом стал читать: — «Каждому, кто сообщит о судьбе закольцованного скворца, с номерами от 1 до 20, о его местопребывании, о времени прилета, количестве яичек, времени выведения птенцов и условиях гнездования, будет выслан альбом птиц Австралии и почетный значок Общества по охране природы». Подпись: «Профессор Эллиот».

В классе поднялся страшный шум. А Васька прямо-таки оцепенел от удивления: лицо его вытянулось, глаза полезли на лоб, будто он проглотил что-то непонятное и не мог продышаться. Павлик же как встал, так, и забыл сесть — все смотрел на Ефима Савельича, моргая глазами. Учитель призвал класс к порядку, ребята сели, но и сидя продолжали спорить, потому что никто не знал, что означает письмо, и многие подумали, что надо тут же пойти ловить скворцов.

— Садись, Зарубин, — кивнул Ефим Савельич и, когда все наконец успокоились, сказал тихим, проникновенным голосом: — А ведь нам повезло, ребята. Скворец с номером 17 у нас…

— Где? — загалдели ребята. — Неправду говорите!

— Почему же неправду? Скворец поселился на кладбище, отложил несколько яиц, но вот кому-то не понравилось, что он там живет, выгнал из гнезда…

— Кто же это?

Ребята стали переглядываться. Некоторые втянули головы в плечи, потому что кое за кем водился такой грешок — разорять птичьи гнезда. Установилась тягостная тишина. Все ждали, что учитель назовет разбойника птичьих гнезд.

— Кто разорил гнездо, тот сам знает. Я хотел только сказать, что скворца мне удалось все-таки спасти…

— А где он, где?

Многие вдруг подумали, что Ефим Савельич принес скворца с собой, и уставились на его портфель. Учитель перехватил их взгляд и усмехнулся.

— Впрочем, скворец уже улетел. Пожил у меня в баньке несколько дней и улетел.

— А кому же альбом тогда и значок?

— А это я и сам не знаю…

Ребята опять зашумели. Учитель задумчиво посмотрел на них.

— А может, так поступим… — неуверенно сказал он. — Объявим конкурс на лучшее сочинение: «Мои летние наблюдения за жизнью птиц». Вот того и удостоим. А письмо доктору Эллиоту я уже написал.

На том согласились. Ефим Савельич объяснил, как лучше вести наблюдения и делать записи. Ребята разошлись, кто разочарованный, а кто страшно возбужденный.

После обеда Павлик пришел на кладбище. Для чего? Он и сам не объяснил бы это. Просто захотелось посмотреть на березу с дуплянкой, из которой он когда-то вышвырнул скворца. А может, вдруг скворец вернулся? Но нет, скворца не было. Зато на кладбище вертелся Васька. Он ходил под деревьями, посматривал вверх.

— Ты что тут?

— Скворца выглядываю.

— А зачем?

— Одного поймали, а их целых двадцать. Может, еще какой залетел? Давай вместе ловить.

Павлик вспомнил, как скворец наскочил на него, защищая будущих своих детенышей, как он пищал, трепыхая крыльями, пытаясь отогнать его от дуплянки, и ему вдруг скучно стало со своим верным приятелем. Павлик не ответил ему и пошел домой. Васька понуро поплелся за ним, тяжело вздыхая.

Дома Павлик вытащил из чулана ящик с опилками, в каждом лежали яички — зеленые, голубые, крапчатые. Он долго рассматривал. Да, немало было здесь скворцов, галок, сорок, дятлов, синиц, которые могли бы появиться на свет, выводить птенцов, петь и летать, если бы Павлик не уничтожил их еще до рождения. Павлик решил спрятать яички подальше от глаз и залез на чердак. Там он сидел у окошка и мечтал. В старом тополе, лежавшем ветвями прямо на крыше, шумели птицы; солнце билось в шелестящей листве, уже затканной первым белым пушком. Ветерок приносил сюда запахи расцветающих лугов, свежесть озерной воды. Темные липовые аллеи парка возле старой, разрушенной церкви, кочки с длинными хохолками травы, болотные оконца с поблескивающей в них талой, еще снеговой водой, молодые лягушки, жучки, мошки, первые бабочки — все это жило и дышало радостью весны. Но вот птенцы — те, что лежали сейчас перед Павликом грудой пустотелых яичек, большая стая птенцов, — никогда не увидят солнца и лета.

Павлик слез с чердака, без всякой цели бродил за огородами деревни и не заметил, как очутился возле дома Истратовых. Он заглянул в окна — кажется, там был кто-то. Павлик проскочил через сад и задержался возле баньки. Поблизости никого не было. Он открыл дверь, прошел в предбанник и в каменку. Пахло мылом и холодным дымом. Черные, закопченные камни источали сырость и мрак. Сквозь отверстие в углу виднелся кусочек голубого неба. Шелестели листья на ветру. На черной корявой доске шевелился золотой кружок света, и в нем поблескивало сломанное блюдце с водой. Скворца не было. Только серое перышко прилипло к доске. Павлик оглядел темные, задымленные углы, так, на всякий случай, но и там никого. И тогда он вдруг понял, что никуда скворец не улетел, а давно уже умер, и Ефим Савельич просто выдумал про то, что он улетел. Не мог он улететь никуда, изувеченный, помятый, больной, с лапкой, хрустнувшей под его, Павлика, пальцами.

Павлик присел на скамейке, дышал горьковатым воздухом старой баньки и думал о скворце, о короткой его жизни, в которой тот успел все же побывать в разных странах и повидать немало хороших мест. Он представил себе доктора Эллиота — старого, очкастого, сутулого, чем-то похожего на Ефима Савельича. Ходит, наверно, с блокнотом в руке, смотрит вверх, на деревья, а из гнезд сыплется на него мусор, сучки и веточки. Птицы садятся ему на плечи и шляпу, порхают вокруг и кричат. Эка штука ли скворец! А ведь сам доктор надевал ему на лапку колечко, а когда отпускал, говорил: «Лети, голубчик! Авось в чужих краях приют найдешь, свет не без добрых людей…»