Сусанна Георгиевская - Фея горького миндаля

— Опять бормочешь?! — сердито говорит бабушка. И соседке: — Такой болтливый ребёнок, отродясь не видала, терпенья нет!..

Улица около папиного завода рассказывала Кате про все на земле хлеба: большие, сдобные, чёрные, круглые и квадратные. И все они умели говорить. Говорили, шептали, пели — аж прямо терпенья нет!

У свежего хлеба был мягкий, широкий голос. Как шагнёшь на улицу, где завод, так сразу заслышишь голос хлебов. Они лопотали корочками, дрожжами, мякотью — всем тем, чем полагается пахнуть и бормотать хлебам, добрым, тёплым хлебам, терпеливым и разговорным, не похожим ни на кого — ни на Катину маму, ни на Катину бабушку…

— Ты опять со своей пацанкой? — спросили папу в проходной будке (Катю здесь все называли пацанкой, никто ее не называл Катей).

— А куда же её девать? — сердито ответил папа. — Так с ней и бродим. Так за собою и волочим.

Во дворе завода ещё больше запахло хлебом. Тут пели тонкими сдобными голосами сайки, и все на земле калачики, и все на свете рогалики с изюмом и без изюма, с цукатом и без цуката… Тут разливались песнями плетёнки, бублики, плюшки и кренделя…

— Твоя пацанка? — спросили у папы.

— Соседова! — очень сердито ответил папа.

И вошёл на завод.

…Цеха. Здесь пахнет не только хлебами. Здесь пахнет машиной — машинным маслом.

На тележке лежит свежевыпеченный белый квадратный хлеб. От него идёт пар.

— Хочешь хлебца? — спрашивают у Кати.

— Хочу, — говорит Катя.

— Ты что же, голодная? — обиженно говорит папа.

— Не голодная, — вздохнув, говорит Катя.

Папа надевает халат, становится у широкой большой печи.

До чего же маленькой становится Катя среди больших машин и больших хлебов!

Машин так много! Они не только внизу, они наверху, под самыми потолками. К тем машинам, что наверху, ведёт крутая, узкая лестница с узенькими перильцами. А в соседнем цеху огромная деревянная загородка. В загородке гуляет тесто. И булькает пузырями. Пузыри потихоньку лопаются.

— Пых-пух, — говорит Катя.

— Где ты, Катя?! — говорит папа.

— Я тут, — отвечает Катя.

— Пустил бы ребенка во двор погулять, — предлагает папе старуха работница. — Ребёнок весь извертелся, надо бы пожалеть!

— Как же!.. Сейчас отпущу во двор!.. А грузовики?.. Прямо не знаем, куда девать… Бабки позавчера уехала — укатила в Новосибирск… Тут один приятель мне обещал её прихватить к своей крёстной. Отпрошусь пораньше и нынче же вечером подкину её в совхоз… Её бы, конечно, надо собрать, но рыжая освободится только в восьмом часу. Что же делать-то? Отпрошусь пораньше с завода и как-нибудь соберу сам…

— А чего её особенно собирать то? — говорит женщина. — Доченька, подойди сюда, я поправлю тебе чулочек… Хлебца хочешь?

— Хочу, — говорит Катя и глядит исподлобья на папу.

Какие у заводского хлеба хрустящие корочки!.. До чего он тёплый!..

— Сильна поесть, — говорит папа. — Что да, то да.

…Тихо ступая. Катя уходит в комнату, где узкие розовые шкафы, а в шкафах халаты рабочих.

Вот зеркало. Большое. С огромным пятном понизу, похожим на брызги дождя.

Катя трёт его ладонью изо всей силы, но пятно навсегда, навечно прилипло к зеркалу. И вдруг она видит… Да что же это такое? Перед нею мальчик. На макушке у мальчика дыбом встали белёсые волосы, на шею ему спускаются неаккуратные, жёлто-рыжие кольчики. Вместо брюк он одет в сарафан на шлейках. Лицо у него неулыбчивое, сердитое. Мальчик сурово смотрит на мир из-под широких, больших бровей.

Некрасивый, нескладный.

Этот мальчик… Ах да, ведь это же Катя! Она никогда бы не догадалась, если бы не жевала корочки.

Ай-ай-ай, что же делать теперь?

«Ничего не поделаешь», — отвечает зеркало.

Катя зажмуривается от страха:

«Зеркало, а может, это не я?»

«Это ты».

«Ну, а может быть, ничего? Ведь я почти ни когда не вижу себя снаружи. А изнутри есть с кем слово сказать, не скучно».

«Ладно! Пусть ты видишь себя изнутри. Но всё вокруг видит этого малого в сарафане на шлейках. С нахмуренными бровями. И линялые шлейки от синего сарафана».

«Зеркало, сделай так, чтобы я стала похожа на Соньку с нашего двора. Ведь тебе ничего не стоит!»

«Не могу. Ничего не поделаешь, ничего не попишешь, чего не могу, того не могу, — отвечает зеркало. — Ты — Катя и будешь Катей. Ты к себе навсегда приклеена… Что ж делать! Не огорчайся. Может, и так сойдёт!»

Сперва отец не мог разыскать её шляпу-панаму. Всё шарил, шарил, а шляпа не находилась.

Наконец он её увидал на шкафу, рядом с маминым чемоданом: шляпа осторожненько притулилась ухом к стене.

— А я сразу знала, где шляпа, — вздыхая, сказала Катя.

— То есть как это «знала»? — ответил папа. — Отчего же ты не говорила? Чтоб поиздеваться, да?

— Нет. Чтоб молчать, — ответила Катя. — Я — маленькая. А маленькие не должны говорить.

— С тобой не соскучишься, — удивился папа. И напялил Кате шляпу на голову.

Шляпа сейчас же упала на пол. Папа махнул рукой и принялся укладывать чемодан.

— Панамку надень. Забудем, — сказал он Кате.

Катя подняла шляпу. Шляпа свалилась с Катиной головы.

— Больше я не могу! — объяснил папа.

И Катя снова надела шляпу.

Папа, пожав плечами, продолжал укладывать чемодан. Шляпа снова упала на пол.

Папа взвыл. Он как шмель завертелся по комнате.

— Не пойму, в чём дело!.. Выросла, что ли, у тебя голова? Ну? Чего ты молчишь?

— Резинка, — тихо сказала Катя.

— Ага а-а! Всё ясно.

И папа, не глядя на Катю, застегнул чемодан.

Наконец они вышли на улицу.

Подошёл автобус. Они сели в автобус. Автобус дрогнул, тронулся и покатил.

— Шапчонку девочка обронила! Подберите-ка, гражданин.

Папа поднял Катину шляпу, дунул в нее, оттянул резинку и быстро-быстро надел на Катю.

Автобус шёл. Он шёл и звенел. Он разговаривал всеми своими стёклами.

Умаявшись, папа тихо дремал. Встав на коленки, Катя тихо шептала, она шепталась с окном автобуса. Стекло на нём было пыльное, всё в дорожках от летних дождей. По ту сторону автобусного стекла мигало огромное, долгое веко: бегущие навстречу Кате деревья. В небо быстро и ловко били фонтаны.

Но вот закрылся долгий, большущий зелёный глаз: принялись поблёскивать и отсвечивать автобусные окошки. Навстречу им побежала степь.

«Тебе каково?» — спросила Катя у жёлто-зелёной степи, разрезанной надвое широкой дорогой для грузовиков и автобусов.

«Мне ничего себе, — ответила степь своими зелёными, ещё не совсем поднявшимися колосьями. — Мне ничего себе. Мне — роскошно! Особенно по ночам, когда нет никого кругом. Я — пою. Я пою кузнечиками».

«А где же они живут?»

«А уж этого я не знаю. Чего не знаю, того не знаю».

Прошли коровы. Не степью. Они прошагали мимо степи. Остановились и ну жевать.