Лазарь Карелин - На тихой улице

— А я ничего плохого твоему другу делать не собираюсь, — хорошенько рассмотрев Настю и Быстрова, сказал Алексей. — Ну, а поговорить, пожалуй, не мешает.

— О чем? — спросил Коля. — Я с вами не знаком совсем, а вы меня остановили. Пустите, я поеду.

— Хорошо, поезжай, — сказал Алексей, сняв руку с плеча мальчика. — Ну, что же ты не едешь?

— О чем разговор, товарищ Кузнецов? — помедлив, спросил Быстров.

— Вот видишь, ты и фамилию мою знаешь, а говоришь, что я для тебя совсем незнакомый человек.

— Знаю. Что ж с того? В одном доме живем.

— И я вас знаю! — оживившись, сказала Настя. — Только я не в вашем доме живу, а в семнадцатом, рядом со школой. Меня Настей зовут.

— Вот и познакомились, — ласково глянул на девочку Алексей. — А я иду сейчас и вижу, какие-то сорванцы пугают своими велосипедами прохожих. Что, думаю, за народ? А оказывается, это Настя из семнадцатого дома и мой сосед Коля Быстров. Да еще вот эти голубчики! — Алексей, не оглядываясь, взмахом руки указал на ребят которые по-прежнему тихонько ехали следом за ним.

— Мы больше не будем! — почувствовав по тону Кузнецова, что бояться его вроде нечего, повеселев, сказала Настя.

— А как еще ездить? — упрямо склонил голову Быстров. — По-черепашьему?

— Как еще ездить? — вдруг резко произнес Кузнецов, строго взглянув в глаза мальчику. — Об этом ты меня не спрашивай. Езда — это пустое…

Поравнявшись со своим домом, Алексей свернул в глубокий арочный туннель, что вел во двор этого огромного здания, вмещавшего в себя столько жителей, сколько не наберется и в ином районном городе.

Все так же петляя на медленном ходу рулевыми колесами, ребята въехали следом за Кузнецовым во двор. Двор был широк и просторен, но, стесненный со всех сторон высокими стенами, казался меньше своих действительных размеров. Посередине дворовой площади было разбито несколько клумб, чьими-то заботливыми руками посажены молодые липы. Эта часть двора привлекала глаз своей прибранностью, яркими пятнами цветов, негустой тенью молодых деревьев. Здесь со своими мамами и нянями гуляли крошечные обитатели дома, сидели на лавочках, ведя меж собой неспешные разговоры, старики.

А чуть поодаль — двор точно сознательно был кем-то поделен на две части — виднелось несколько вкривь и вкось построенных сараев и гаражей, стояло с десяток легковых машин. Возле машин толпились ребята постарше. Они с интересом разглядывали автомобили и с видом заправских знатоков обменивались авторитетными суждениями, готовые по первому знаку любого из водителей опрометью броситься с ведром за водой или же подкачать спустивший баллон — словом, готовые на всякую столь милую их сердцу возню с машиной. И тут же, с риском выбить оконное стекло, несколько ребят перекидывались футбольным мячом, оглашая двор азартными выкриками: «Пас! Гол! Штука!»

То и дело хлопали двери подъездов. Это возвращались с работы взрослые обитатели дома. Они торопливо пересекали двор, проходя мимо садика, мимо сараев и гаражей, привычно лавируя между игравшими в футбол ребятами, и видно было, что вся эта картина гомонливой жизни двора примелькалась им, перестала привлекать их внимание.

Оглядывая сейчас двор, Алексей подумал, что и он, много лет прожив здесь, тоже не замечал ни этих вот полуразвалившихся сараев, ни грязи по углам, как, впрочем, не обратил внимания и на появившийся недавно посреди двора маленький садик. А вот теперь заметил.

Молодые липы радовали дружным согласием, с которым принялись на бесплодной прежде земле двора. Цветы на клумбах напомнили что-то хорошее, памятное еще с детских лет, может быть, потому, что было среди них больше всего анютиных глазок — цветов нехитрых и знакомых даже самому закоренелому горожанину.

Казалось, стоило лишь прикрыть ладонью глаза, как перед внутренним твоим взором промелькнут целые аллеи этих сине-желто-белых цветков, виденных и в московских скверах, и в загородных санаториях, и на клумбе перед входом в Дом пионеров — словом, всюду, где довелось тебе побывать и где привычный ритм жизни чуть притормаживался, точно вместе с цветами в жизнь человека неизменно входит минута раздумья, неосознанная радостная минута тишины и отдыха.

Во всей своей убогой неприглядности представились сейчас Алексею грязные дворовые закуты, кучи строительного мусора, трухлявые сараи, подле которых, лишь подчеркивая их убожество, стояли новые, красивые автомобили.

С внезапной болью в сердце припомнилось ему, как, бывало, мальчишкой целыми днями играл он среди этого мусора и запустения, среди всей этой дворовой завали, которая почему-то неискоренимо жила в их дворе. Вспомнились и игры тех ребячьих лет, что были под стать двору с его темными углами и лазами в лабиринт подвалов, с его неписаными законами и понятиями мальчишеской удали. Расшибалочка, пристенок, очко — игры на деньги, и первая папироска, и первое бранное слово, — все вынес Алексей из этих дворовых закутов, предоставляя школе и семье вступать в единоборство со всем этим, говорить и убеждать, что это дурно, наказывать, если убеждения не помогали, называть неисправимым, если не действовали и наказания.

А что бы лучше — взять да и ополчиться на темные углы, трактором перепахать дворовую заваль, закрыть, запретить, искоренить все, что, как грязное слово на стене, ранит душу ребенка!

Чего проще… Но вот и сейчас шли мимо Алексея, возвращаясь с работы, взрослые обитатели дома, шли, торопливо пересекая двор, привычно лавируя между игравшими в футбол ребятами, и видно было, что всё здесь давно примелькалось им, перестало привлекать их внимание.

С горечью и досадой на себя подумал Алексей, что и он, наверно, вот так же торопливо, с безразличным видом прошел бы сейчас через двор, если бы с полгода назад не был избран народным судьей. Звание это и то, что больше всего в жизни желал он сейчас оправдать доверие тысяч людей, сказавших в памятное ему утро: «Быть Алексею Кузнецову нашим народным судьей», — это высокое чувство ответственности и долга глубоко преобразило его жизнь, обострило зрение, заставило понять и увидеть многое из того, что еще недавно находилось за пределами его интересов.

И вот, стоя в кругу притихших ребят, которые, глядя на задумавшегося судью, ждали, оробев, что же он с ними сделает, Алексей с внезапной отчетливостью представил, что станет он говорить в клубе, выступая перед своими избирателями с беседой о детях.

А пока ему предстоял разговор с хмуроглазым, с упрямо набыченной шеей пареньком, который своим замкнутым, независимым видом, казалось, наперед обрекал на неудачу всякую попытку Кузнецова поговорить с ним откровенно, по душам.

Алексей присел на крайнюю скамейку сада и кивком головы указал Быстрову место рядом с собой.