Иван Серков - Мы с Санькой в тылу врага

— Прощай, мама! Прощайте, люди…

Каска склонилась к пулемету, и звонкий девичий голос оборвался. Пулемет прошил настороженную тишину короткой очередью и захлебнулся. Зазвенело в ушах, закружилось над тополями встревоженное воронье.

— А-а-а! — повис над толпой надрывный женский стон.

— У-ух! — вздохнула деревня сотнями грудей.

Я открыл глаза. Их осталось двое. Максим Здор не хочет падать. Стараясь удержать равновесие, он делает шаг назад, а потом наклоняется вперед и идет, идет, словно навстречу сильному ветру. Тимофей Иванович стоит на коленях и на ощупь ищет в покрытой инеем траве свои очки. Наконец очки нашлись. Старик скова хукает на стекла…

Снова загорланили вороны. Снова острой болью полоснуло по сердцу протяжное, жгучее:

— А-а-а!

Немцы не разрешили забрать убитых по домам. Сиплый переводчик объяснил, что они будут лежать здесь непохороненными несколько дней, чтобы все могли их видеть.

Они лежат в сухом былье. Вокруг валяются ржавые банки из-под консервов, обрезки жести, битое стекло, куски колючей проволоки — в эту яму прежде ссыпали мусор.

Один лишь Максим остался наверху. Он распластался на мокрой стежке во весь рост — большой, сильный. Кто-то чистой косынкой прикрыл ему лицо. И когда ветер поднял уголок косынки, Максим посмотрел на меня стеклянным глазом. В этом взгляде не было ни страха, ни удивления, ни боли.

— Моя ты ясочка, цветик ты мой светлый, — убивалась над Катей старая мать.

Домой шли молча. Только Скок, уже прощаясь с нами, осуждающе покачал головой и обронил одно-единственное слово:

— Досиделись…

На это дед Николай заметил:

— Им теперь все равно, а мы еще запоем Лазаря…

Уже вечером дома, собираясь спать, я вспомнил эти дедовы слова и спросил у бабушки:

— А как это поют Лазаря?

Бабушка, расчесывая волосы, вздохнула:

— Поживешь — увидишь… — потом отложила гребень в сторону и запела тягучим старческим голосом:

Тускло мигает хлипкий огонек плошки. Бабушка, свесив ноги с печи, поет про бедного Лазаря, про единственную корочку хлеба, которую украл у него недобрый человек. Поет и в такт словам раскачивается всем телом, и остроносая тень повторяет ее движения на стене.

— Баб, посмотри, — смеется Глыжка.

Стонет на кровати больная мама.

Стонет в трубе ветер.

Зима легла дружно. Еще вечером, когда укладывались спать, за окном была черная мерзлая земля, черные крыши, голые, понурые вербы, а утром встали — даже в хате светлей, чем всегда. Ночью выпал снег.

Мы с Глыжкой натянули на босу ногу бурки и без шапок и свиток выбежали на улицу. Ну и красота же кругом! Белой скатертью укрылись дворы, улицы и огороды. Лохматыми лапами обвисли под грузом снега ветви деревьев. А воздух, как морс — так и пил бы без передышки. Мы были очень рады снегу. Глыжка даже поел его немного. Жаль, что не сладкий.

Начало зимы — всегда радостная для нас, мальчишек, пора. Война войной, а покататься на санках с горы охота. И мы целыми днями зябнем теперь на улице.

Тут услышишь разные ребячьи новости. Вот стоит Митька Малах, развесил длинные рукава замусоленной, дырявой материной стеганки и кивает нам с Санькой. Мы тащим на гору Глыжку. В бабушкином платке, завязанном по самые глаза, он расселся на санках, что копна. Старые, изношенные бурки ему без малого по пояс — ног не согнуть.

— Дайте съехать пять раз, — просит Митька, — что-то скажу.

— Ничего ты не скажешь, Монгол, — сомневается Санька и сдвигает красной, как гусиная лапа, рукой отцовскую шапку назад.

Митька клянется страшной клятвой и, оглянувшись чего-то по сторонам, полушепотом сообщает:

— В Староселье партизаны были…

— Брешешь! — не поверили мы с Санькой.

— Чтоб мне провалиться на этом месте, — клянется Митька. — Моя мать туда вчера ходила к тете. Ей тетя рассказывала. Ночью пришли, старосту забрали и всех полицейских. Только один удрал. Ну и расстреляли их…

— Кого? Партизан? — не понял Санька.

Митька глянул на него с презрением и даже сплюнул сквозь зубы.

— Дурак ты. Полицейских расстреляли…

— Может, и к нам придут? — спросил я у Митьки. Почему-то думалось, что и это ему известно. Митька постоял, подумал, раз-другой ковырнул пяткой в снегу и уверенно сказал:

— Нет. У нас город под боком, а лес далеко.

О партизанах иной раз можно услышать и от взрослых.

К нам часто по вечерам приходят женщины: Поскачиха, бабка Гапа, тетя Марина. Это чтоб маме веселей было. Сядут подле ее кровати и заводят негромко свои бесконечные разговоры.

— Такой кисель получается из свеклы, такой кисель — никакого сахару не нужно, — причмокивает от удовольствия губами Поскачиха. — Закваски на ночь положишь и в печь, а утром…

Потолкуют про кисель.

Потом тетя Марина начинает жаловаться:

— Мой совсем с ума спятил. Как дитя горькое… Приволок домой какой-то ящик и в солому спрятал. Открыла я, а там — господи, боже милостивый! — эти… как их? Ну, что мальцу с поселка руку оторвало…

— Гранаты, — подсказываю я с печи, но на меня не обращают внимания.

— Куда ты, говорю ему, хворобу эту принес? Дети ведь в хате. А он — не суй, говорит, носа не в свое просо. Рыбу глушить буду…

Тут и бабка Гапа вмешивается в разговор.

— А слыхали вы, мои девоньки, что в Чистолужье было? Пошел мой брательник в лес хворосту какого собрать, топить-то людям нечем, а там встречают его двое с ружьями, Ну, мой брательник уже и богу помолился… А они только спросили, кто есть в деревне. Махорку, правда, забрали… Да сказали, чтоб язык прикусил…

— Ай-я-яй-я-яй, — вздыхает отчего-то Поскачиха. То ли ей той махорки жаль, то ли еще чего — не знаю.

Но ходят по деревне и другие слухи: немцы Москву взяли. Об этом Неумыка на каждом шагу звонит:

— Все теперь. Амба. Москва теперь наша.

А люди говорят разное. Одни верят, другие нет. Дед Мирон, когда мы с Санькой передали ему Неумыкины слова, почему-то на нас обозлился. Глянул из-под бровей, как из-под стрех, вогнал топор в колоду, вытер мокрый от пота лоб и спросил:

— Вы что, хлопцы, к Неумыке в помощники записались? Собака брешет, а вы по селу разносите. Быть того не может, чтоб немец Москву взял!

Дядя Захар ходит туча тучей. Сунулись мы к нему со своими расспросами, а он как вызверится:

— Откуда мне знать? Отвяжитесь, сопляки!

И запрыгал с ведром дальше к колодцу.

На шоссе мы встретили троих немцев. Идут они, цокают коваными сапогами по булыжнику и весело лопочут по-своему. Тут Санька набрался смелости и издали крикнул:

— Пан, Москва капут?

Немцы остановились, смерили нас глазами с ног до головы и заржали:

— Я-я, Москау капут!