Иван Серков - Мы с Санькой в тылу врага

А во дворе Сергеич выкопал ровик, приспособил на кирпичах большую кастрюлю и варит штабу обед. Вот у него спросить бы. Так здесь бабушка душу изливает:

— Все начисто забрали, все под веник вымели. Какая картошина была, какая одежина — все. Остались в чем стоим.

Сергеич морщится от дыма, помешивает ложкой кашу.

— Немцы, Матрена Евсеевна, что ж ты хочешь.

— И наши хороши, — не согласна бабушка, — эти самые ласовцы. Любят поласоваться на дармовщинку.

— Власовцы, — поправляю я.

— Отстань, — ставит меня старуха на место, — дай с человеком поговорить. Так вот я, значит, о том: весь двор железяками перепороли, все до зернышка на ветер пустили…

— Эх, Матрена Евсеевна, — вздыхает Сергеич, — половину России на ветер пустили, не то что…

— А Расея из кого состоит? — спрашивает бабушка и тотчас сама отвечает: — Из нас же, вот из таких сирот, и состоит…

Она хотела еще что-то сказать, но тут выбежал на крыльцо связист.

— Сматываем удочки, Сергеич! — крикнул он и начал снимать свои провода.

Так и не удалось мне спросить у старого солдата насчет добровольцев. Но я и сам не лыком шит: добровольцы потому так и называются, что идут воевать сами, по доброй воле. А у меня этой доброй воли хоть отбавляй. Значит…

Улучив минуту, когда возле штабной машины никого не было, я вскочил в будку, залез под какую-то лавку и накрылся не то брезентом, не то мешком. Станешь проситься — не возьмут, а когда отъедут далеко — не прогонят. Скажу: дороги домой не найду. Так и останусь. Они должны будут дать мне все: и одежду, и карабин. Вот тогда я и рассчитаюсь и за Саньку, и за Митьку, и за все свои колотушки, и за «русише швайн».

Под брезентом душно. Очень неудобно лежать под лавкой, скорчившись в три погибели. У самого носа топают сапоги Сергеича. Он недовольно ворчит:

— Чертова жизнь. Третий день не дают кашу сварить…

— Немцев вини, Сергеич, что так драпают.

Это голос лейтенанта. Вот он опять затянул:

Кузов подо мной вздрогнул, накренился на ухабе, и машина пошла. Хорошо, что я такой хитрый. Начни проситься — не взяли бы. А теперь — все! Главное, подальше от дома отъехать.

И вдруг я ойкнул от жгучей боли: кто-то наступил мне на пальцы. Как я высунул руку из-под лавки — понять не могу.

— Это еще что такое? — удивляется Сергеич и стаскивает с меня маскировку. Первое, что я вижу, — круглые глаза веселого лейтенанта, который сидит напротив, за прикрепленным к стенке столиком. Потом глаза сощурились, блеснули зубы, и вот он уже давится беззвучным смехом. Связисты заглядывают под лавку и тоже пересмеиваются.

— Вылазь! — строго приказывает мне Сергеич.

Ничего не поделаешь, нужно вылезать.

— Ну, что скажешь? — спрашивает старый солдат без тени улыбки. — Чего ты сюда забрался?

Я стою, посапываю и молчу. У меня одна мысль: высадят или нет? Что бы такое им сказать, чтоб не высадили?

— Может, он — шпион? — не то серьезно, не то в шутку говорит Кузьмин, который не мог докричаться на кухне до «Резеды».

Лейтенант вот-вот задохнется. Лицо у него стало красным, как переспелая вишня.

— Какой он шпион? — сквозь смех заступается лейтенант за меня. — Доброволец он…

Кто-то постучал в стенку за кабиной. Машина остановилась. И тут я не выдержал:

— Они Саньку убили. Они… Я с вами поеду.

И вытер предательскую слезу.

Лейтенант перестал смеяться. На него словно туча нашла — потемнел. И первый раз он заговорил серьезно:

— Рано тебе, Ванюха. Мы сами управимся. И за друга твоего долг отдадим… — Он снова засветил белыми зубами. — Если б ты хоть до девчат ходил…

Хлопнула дверца кабины.

— Что там еще стряслось? — послышался недовольный голос капитана.

— Доброволец тут подсел, товарищ капитан, — доложил начальник связи. — Надо высадить.

Сергеич сунул мне в руки черствый кирпич хлеба, банку консервов и помог вылезть.

— Беги, брат, к бабушке, ей помогай. И в школу скоро тебе…

Во дворе погас уже костер. На кухне Глыжка с бабушкой налегают на несъеденную штабом пшенную кашу.

— У вас попели, а у нас поели. — Бабушка так всегда встречает меня, когда я опаздываю к обеду.

Я промолчал. Подумаешь, испугала. У человека не такая беда.

Молча полез на печь.

Картошка зазимовала в поле. Не до нее было: многие попали под выселение, а мы отсиживались в бабушкином блиндаже. Ту, что успели схватить на огородах, съели, а теперь ходим на поле с ломами, долбим землю, отворачиваем тяжелые глыбы, копаем мерзлую. На поле черно от людей, и бабушка боится, что нам не хватит, потому она водит с собой не только меня, но и Глыжку. Правда, подмога от него слабая — посинеет, согнется крюком.

Бабушке мерзлая картошка больше по душе, чем та, что оставлена на посадку. Станет чистить — хвалит:

— Смотри, как чистится. Что вареная.

Возьмется мыть — опять хвалит:

— Смотри ты, и белая попадается, вроде и не мороженая.

И тереть на терке ее не нужно: сама расползается, высушишь — крахмал крахмалом, только сыромятью пахнет. И оладки, или, как говорит бабушка, «лапоники», из нее получаются хорошие. А что гнилью малость отдает, так нечего нам носами крутить.

— Ишь, паны какие! Можно подумать, что, опрочь печенья, они ничего и не видели.

Ходят по деревне слухи: то тот письмо прислал, то этот. Поговаривают люди, что Петро-кузнец и сам пришел. Правда, без руки, да спасибо и за это — все мужчина, все хозяин в доме. Не то что баба. Бабе куда ни повернись — просить нужно: то ли дров привезти, то ли огород вспахать. А с мужчиной в доме все справней, пусть он и без руки.

Так считает вся наша хата. А в хате теперь четыре семьи погорельцев. Когда они еще те землянки выкопают, да в тесноте — не в обиде. Я, Глыжка и бабушка, как хозяева, спим на печи, а остальные вповалку на полу.

— Что ж это наш, про детей забыл или думает, я сто лет проживу? — вздыхает бабушка, когда заходит разговор об этих самых письмах.

— Отзовется, — утешает ее бабка Гапа, а наша бабушка не верит.

— Как же, отзовется! Может, землю парит уже. Он такой же шальной, как и этот хлопец: где какая хвороба — и он туда лезет, голову свою сует.

Шальной хлопец — это я. Но речь-то не обо мне, а об отце. Мне обидно, что бабушка думает о нем так.

Комиссар вон говорил — танк поджег. А бабушка об этом и слышать не хочет: наплел он вам, дескать, а вы и уши развесили.

Однажды в воскресенье зашел к нам дед Николай. Снег с шапки отряхнул, ногами у порога потопал и как-то по-праздничному разгладил усы — сперва один ус, потом второй. А под усами улыбка.

— Тебе что, Николай, бублик дали? — недоумевает бабушка, а сама ставит чугун на загнетку.