Иван Серков - Мы с Санькой в тылу врага

— Мой собрался было из блиндажа вылезть, а я ему говорю: куда тебя нелегкая гонит? И тут оно как треснет да как гахнет, так мой назад вверх тормашками…

Потом она принимается плакать и причитать, что, мол, корова была золотая, что пусть им, гадам, так легко дышится, как ей легко будет прокормить свою ораву без коровы. Женщины сочувственно кивают, а мужчины стоят в стороне и с видом бывалых людей спорят, какого калибра была бомба.

— Хвунтов на сто будет, — говорит дед Николай и по привычке пощипывает свои буденновские усы.

А дядя Андрей, который все глотает и никак не может проглотить свой кадык, не соглашается с дедом. Он полагает, что на все двести потянет, да еще и с гаком.

У Скока пятеро детей. Старшему Скочонку — Лешке — лет восемь. Ноги у него потресканные — дальше некуда. Штаны на одной шлейке со здоровенной пуговицей все время сползают, потому что единственный карман набит осколками. Под носом две висюльки играют в прятки. Шмыгнет Лешка носом — висюльки спрячутся, пройдет минута — снова выглянут.

Увидав нас, Лешка обрадовался: есть перед кем похвастаться.

— Ух и яму вырыло у нас! Бомба была осколошная.

А нам с Санькой яма вовсе не понравилась. Мы думали, там целая хата спрячется, а она всего-навсего мне по пояс.

Во дворе тоже толпится народ. Люди заглядывают в хлев. Заглянули и мы. Там убитая корова уже висит на балке вниз головой, и Скок снимает с нее шкуру. По рукам ходит небольшой окровавленный кусочек железа, и все, рассматривая его, вздыхают, качают головами. А кто-то из мужчин сказал:

— Так и человек. Много ли ему нужно?

Корова Скока — первая жертва войны, которую я и Санька увидели своими глазами. И мы отнеслись к ней как должно: постояли, посмотрели, вздохнули и отошли. Правда, мы бы стояли дольше, да нас позвал Лешка.

— Айда, штой-то покажу, — многозначительно пообещал он и шмыгнул носом. Этим «штой-то» оказалась дырка в свинушнике. Ее тоже пробил осколок. Он прошел, может, в какой-нибудь пяди от того места, где стоял кабанчик, а самого его не задел. Мы ткнули носы в закуток. Кабанчик задрал рыло, весело хрюкнул и тут же вернулся к своему прерванному занятию — рыться в подстилке. Будто и не было никакой бомбежки, будто наплевать ему и на дырку, и на осколок. Геройский кабанчик — это мы сразу поняли.

Насмотревшись вдоволь, мы по Лешкиному примеру насобирали по карману осколков и побежали домой к Саньке. Там нас ждала настоящая удача. Оказывается, Санькина мать успела уже сходить в город.

— Ой, люди добрые, шчо там робится! — рассказывала она. — Все разбито, все разрушено, хватают, гребут… Шчоб воны показылися!

Санькина мать — не подлюбичская. Толстые золотистые косы, лицо круглое, как солнце, и ямочки на щеках. Привез ее дядя Иван издалека, из каких-то хохлов, и, люди толковали, на руках носил. Правда, я лично этого не видел и, пока не сообразил, что это только так говорится, долго дивился дядькиной силе. Потому что поднять тетю Марфешку, как называл ее Санькин отец, — дело нешуточное.

Из города тетя Марфешка принесла макитру патоки. Нынче ночью разбомбили конфетную фабрику, и патока эта течет по канавам вдоль дорог, как вода после дождя.

Мы сидим с Санькой подле макитры, макаем в патоку хлеб и едим. Слегка отдает мазутом, слегка трещит песок на зубах, но это не так уж и страшно. Есть можно.

Санькина мать хочет идти в отступление. Не оставаться же здесь под фашистом. Она насыпала в мешки сухарей, напихала разной одежды. Каждый день придумывает, что бы такое взять еще, и мешков становится все больше. Кто их понесет, мы с Санькой ума не приложим.

Моя мама тоже решила было отступать.

— Тю-у! — замахала на нее руками бабка. — Ну, пусть себе эта хохлушка, так ей, может, есть куда идти. А я чего пойду в белый свет из своей хаты? В ту войну, когда с немцем тоже воевали, я не отступала — и теперь не буду. Не доживут они до того дня, чтоб я им все так вот оставила.

Не хотим отступать и мы с Санькой. Теперь каждый день говорят по радио, что нужно идти в партизаны и делать так, чтобы земля горела под ногами у врага. Там, куда пришли фашисты, партизаны уже воюют. Как это происходит, мы приблизительно знаем. До войны кино сто раз видели. «Волочаевские дни». Партизаны ходят по лесу со знаменем. Впереди — командир. Они устраивают на дорогах засады и стреляют. От них так драпали японцы, что смотреть любо-дорого.

Мы с Санькой в случае чего тоже пойдем в партизаны, но пока об этом никому ни слова. Моя бабушка, если узнает, так отпартизанит, что в другой раз не захочешь. Подготовка ведется в глубокой тайне.

У Санькиной матери есть швейная машина. Ока шьет на заказ девчатам рубашки и хлопцам штаны. Санька тоже умеет обращаться с машиной: заправить нитку, поставить на место челнок и даже прогнать шов. К этому его приучает мать. Санька вырастет и будет иметь кусок хлеба.

Когда дома никого не бывает, мы что-нибудь шьем. До последнего времени нам особенно нравилось шить кошельки. Материалом служила клеенка, которой накрывают стол. Мы отрезали от нее небольшие лоскутки, и пока никто этого не заметил. Однако кошельки — мелочь в сравнении с тем, что мы делаем сейчас. А мы сейчас шьем себе красноармейские ранцы.

И в самом деле, как вы пойдете в партизаны, если у вас нет красноармейского мешка с лямками? Куда вы будете класть сухари, бинты и йод? Без бинтов и йода никак нельзя. А если ранят? Чем вы перевяжете тогда свои раны?

И вот, когда Санькина мать пошла к соседям и засиделась там, мы принялись за дело. Я стою у окна и веду наблюдение, чтоб нас не застали врасплох, а Санька перебирает куски материи, что понанесли соседи на пошив. Тут и ситец, и сатин, и бумазея. Но больше всего нам понравился отрез черной чертовой кожи: крепкий, плотный — в самый раз на мешки. Эту чертову кожу принесла вчера Малашиха — мать Митьки-Монгола. Она сказала тете Марфешке:

— Сшей ты моему бандиту штаны.

Сам «бандит» так задавался будущими штанами с кармашком, что на нас с Санькой и глядеть не хотел. Он послушно вертелся на месте, когда с него снимали мерку. Толстые Митькины губы расплывались в добродушной улыбке. Но только придется Митьке побегать пока в старых штанах. Война есть война.

Санька взял большие портняжные ножницы, прикинул на глаз и ловко разрезал чертову кожу на две части. Потом от каждого куска отхватил еще по две длинные полосы. Это на лямки.

И работа закипела. Я стою на посту, а Санька шьет да шьет. На широком, как у утки, Санькином носу выступили капельки пота. Время от времени нитка то рвется, то путается, и Санька зло чертыхается.

К тому времени, когда мать пришла от соседей, у нас было уже все готово: мешки сшиты, наполнены сухарями и спрятаны на чердаке в соломе. Она заметила нас только тогда, когда мы уже спускались по лестнице.