Альберт Иванов - Билет туда и обратно

– «И знает мокрая подушка...» Они во дворе, – говорил он, увидев Виталика, – «в тиши ночей».

Виталик огибал церковь. В зарослях бурьяна лежали каменные плиты, они как бы не касались земли, поддерживаемые на весу согнутой травой. Со всех сторон под плиты можно было свободно просунуть карандаш. У западного входа сидели на корточках Санька и Витька Ануровы, играли «в ножички» вилкой. Витьке обычно везло, он снова и снова отрезал в свою пользу порядочный сектор в очерченном круге. Санька еле умещался в оставшемся пятачке, он стоял на одной ноге и угрюмо смотрел, как выигрывает младший брат. Вот опять втыкается вилка, опять отрезана полоска земли возле самой пятки. Санька становится на цыпочки, балансирует, размахивая руками, и валится на траву за черту. Витька три раза с оттяжкой кидает «росписью» вилку, и все три раза она вонзается по ручку в малюсенький островок.

– Два-один! Давай по-новой! – ликующе кричит Витька и снова делит круг поровну.

– Айда на реку, – говорит Виталик.

– Мы только что, – отвечает младший, прищурив глаз.

– Когда ружье подаришь? – деловито спрашивает старший.

Мать Виталика недавно развелась, она вышла замуж за военного инженера, он служит в Германии. Виталику ружье духовое прислал и десять коробочек с хвостатыми пульками!

– Инженер приедет, – хвастался Виталик, – ящик ружей привезет. Вам насовсем дам. Два!

Ануровы прекращают игру и с удовольствием слушают. Интересно, верили они Виталику?.. «Каждому по ружью! Каждому по овчарке – щенку с черным небом! Каждому по биноклю «Цейс-Йена»! Виталик-то себе верил, слишком уж часто обещал он всем чудеса, привык.

Нынешний Виталий уже не помнил, когда это началось, но хорошо помнил, что действовало наповал. Он, Виталик, сразу оказывался в центре внимания, у мальчишек разгорались глаза, и ему было так приятно обещать то, о чем мечтал сам. Иногда ребята, устав ждать обещанное, начинали кричать:

– У меня твоих овчарок полон сарай!.. У меня твоих ружей – не сосчитать!.. У меня на твои бинокли шей не хватает!

Тогда Виталик клялся и горячо обещал что-нибудь новое: кортики, кинжалы, сабли... Входил в раж, и все зачарованно притихали.

Он наделял их сокровищами:

– Вот приедет инженер и привезет! Почтой нельзя!

– Овчарок нельзя, – кивали ребята. – А всякое оружие?

– И подавно нельзя. Посылки на границе проверяют.

Даже известный всей улице пятнадцатилетний хулиган Корелов слушал развесив уши.

– Мне много не надо, – говорил он Виталику с глазу на глаз. – Ты у него пистолет попроси.

– Я могу и автомат, – загорался Виталик. – Отчим для меня что хочешь! Он ко мне подмазывается, чтоб отцом называл!

– И обойму запасную для пистолета, – бубнил Горелов свое. – А про овчарок не загибай. Не привезет вдруг, мы тебя бить будем. Дошло?

– Ага, – тускнел Виталик и снова распалялся: – Привезет! В багажном вагоне!

– Ну, гляди, – предупреждал Горелов.

– Он письмо прислал, – важно сообщил Виталик Ануровым. – Велел скоро ждать. Он меня в Германию увезет, ему еще год с лишним служить.

– Посылки нам слать будешь? – живо спрашивал Санька.

– Каждый день, – с готовностью отвечал Виталик.

– Ты нам лучше барахло шли, – советовал Санька, – его на базаре толкнуть можно, за деньги чего хошь купим. А продукты в дороге испортиться могут.

– Шоколад не испортится, – спорил Витька. – И крупа не испортится, в сухое завернутая. А лучше: хлеб, сало, сахар...

Обсуждали долго, перебирали все. Потом зазывали к себе на обед. По картошине, по соленой скользкой вобле и стакану кипятку с сахарином...

Ануровы часто приглашали Виталика к себе обедать или ужинать. Однажды он так прямо и спросил:

– Чего вы меня всегда есть зовете?

– А мы думали, и ты нас к себе позовешь, – признался младший Витька.

Виталик их, конечно, разок позвал. Они были разочарованы – та же еда: картошка, селедка, блинцы на воде. Кисель им, правда, понравился. Густой, как студень.

– Ты их больше не води, – приказала бабушка. – Сами перебиваемся.

– Они ж меня водят... – слабо защищался Виталик.

– А ты откажись. Не ходи и не объедай.

Он их больше не водил, но они его водили к себе по-прежнему. Уважали. Может, помнили, как он им дважды приносил немецкие помадки, гладкие, точно желуди. Отчим прислал как-то в посылке.

– Виталька в Германию едет! – говорил своему отцу Витька.

– В какое место? – оживлялся тот.

– В Тюрингию, – гордо объявлял Виталик.

Отец Ануров водил пальцем по огромной карте, приклеенной к стене вместо обоев.

– Вот она, – с удовлетворением произносил он. – Значит, и семьям можно?

– Можно, – рассказывал Виталик. – Не поверите, у всех, даже в деревне, у всех – паркет! А тротуары плитками вымощены!

– Сволочи! – в сердцах восклицал отец Ануров. – Столько лет грабили.

Ребята молчали, не хотели его заводить.

Вся их сознательная жизнь пала на вчерашнюю войну, другого они не знали.

Посылок из Германии Виталик так и не прислал Ануровым, хотя ему там давали карманные деньги. А Санька с Витькой ждали и ходили на почту... Из Германии он им тоже ничего не привез. Не мог же он им отдать свой охотничий кинжал в ножнах, свинцовых раскрашенных индейцев, фарфоровых рыцарей, фонарик, компас, запасное духовое ружье, кованые рыболовные крючки, леску, складное удилище, открытки и марки.

«Простите меня, Ануровы»...

... – Ты вот в этом доме родился? – опять спросил Вовка и показал.

– Да нет, это же школа, Вовка!

Трехэтажная кирпичная школа стояла на прежнем месте, на горе, неподалеку от нового универмага. Раньше гора была еще выше и круче, а сейчас словно осела; по утрам на гору карабкались пацаны, волоча за собой санки, их втыкали в сугробы возле школьного крыльца они торчали дремучим частоколом, их заметало колючими снежными вихрями, но санки терпеливо дожидались своих хозяев. Они оживали на переменах, когда крикливые ватаги высыпали на крыльцо. Санки мчались вниз под гору, по ледяной дорожке, а после уроков разбегались во все стороны по домам, оставляя за калитками и воротами длинные следы.

А утром снова выходила на крыльцо уборщица и звонила в колокольчик. Пять раз за их первую смену раздавалось в коридоре громкое раздраженное бряканье – на урок, четыре раза – тихонький ласковый перезвон: перемена. И последний – ликующий колокол: домой! «Звонок на урок – для учеников, – любили повторять учителя. – Звонок с урока – для преподавателей». Потому, видимо, и звонила уборщица тихо, объявляя перемену, что звонок этот для учителей, а с перемены – громко, чтобы слышали все.

Занятия кончались, уборщица убирала классы, со скрежетом передвигая парты с места на место... А еще, трижды в неделю, она колола дрова. Дрова привозила заснеженная лошадь, на подбородке у нее были сосульки, лошадь переступала с ноги на ногу, у лошадей тоже мерзнут ноги. Уроки сразу прекращались, все сгружали оледенелые чурбаны и складывали в школьном сарае. Уборщица закрывала его на замок, белый от мороза, – хочешь, прикоснись языком! – звонила в колокольчик: быстрей, быстрей – звон, звон – разбегайся по классам. За окнами резко щелкали полозья, они приклеились от долгого стояния ко льду, лошадь трогала с места, полозья скрипели. Лошадь бежала резво, чтобы согреться, и на заснеженной ее спине появлялись проталины, будто на косогоре весной...