Иван Василенко - Артемка у гимназистов

— Что будет? Карцер — раз, вон ко всем чертям из гимназии — два и, если папаши не отстоят, волчий билет — три…

Брадотряс от удовольствия даже прищелкнул языком. Потом с сожалением добавил:

— Впрочем, если пьесу действительно написал ты, что невероятно, то только карцер, а тебе волчий билет — и вон ко всем чертям из города. А то и в тюрьму.

— Ну, в тюрьму! Ловкачи какие!

Артемка обиделся и больше уж не заговаривал. Около полицейского участка, где на полосатой будке горел одинокий фонарь, Брадотряс вдруг схватил Артемку за руку.

— Чего вам? — удивился тот.

— Городовой! — вместо ответа крикнул надзиратель. — Ну-ка, подержи!

Из будки вышел полицейский, зевнул, перекрестил рот и взял Артемку за воротник.

Брадотряс скрылся в участке. Спустя немного деревянные ступеньки заскрипели, и Артемка увидел толстого полицейского, в котором узнал старого знакомого — околоточного надзирателя Горбунова. За ним спускался Брадотряс.

Горбунов посмотрел Артемке в лицо и равнодушно сказал:

— Из моего околотка. Сапожник. Сомнительно.

— Вот именно, сомнительно, даже невероятно. Врет он. А для чего, не пойму. — И Брадотряс вопросительно посмотрел на Горбунова.

— Пошли, — буркнул тот.

Шли молча: Артемка посредине, полицейский и гимназический надзиратель — по бокам. Некоторое время слышалось лишь поскрипывание сапог да сопение конвоиров. В конце переулка показались силуэты базарных построек. Горбунов с шумом вздохнул и равнодушно пожаловался;

— Собачья служба! Ни днем, ни ночью покоя нет! — и уже до самой будки не проронил ни слова.

Артемка открыл замок, нащупал в темноте спички и зажег лампу. Нагнув голову, шумно дыша, Горбунов вошел в будку и, как бык, заворочался в ней. Брадотряс остался снаружи, только голову просунул в дверь.

— Ну, давай твои книжки! Где они? — скучно сказал Горбунов.

Артемка приподнял сундучок и вынул две брошюрки — одну в зеленой обложке, другую в желтой.

— Скажите пожалуйста! — оживился Горбунов. — И вправду нелегальщина. Где же ты достал?

— От отца осталось, — не сморгнул Артемка глазом.

— Это может быть: отец у тебя вредный был А еще что есть?

— «Женитьба» Гоголя есть, «Шинель», «Конек-горбунок».

Артемка снимал с полки запыленные книжки и по одной подавал Горбунову. Тот брал, плевал на пальцы и, косясь на Брадотряса, с сомнением перелистывал.

— Разрешенная, — вздыхал Брадотряс.

— А больше нету? — лениво спросил Горбунов.

— Нету.

— Ну, все. Так запирай будку и пойдем…

Он для формы пошарил еще рукой по полке, скосил глаза под столик.

— Пойдем, хватит и этого.

На углу Карантинного Брадотряс остановился:

— Мне налево-с. А протокол зайду подписать утречком.

— Будьте здоровы! — буркнул Горбунов. Далеко, в самом конце переулка, поднималась огромная красная луна. Из подворотни на дорогу вышла собака и протяжно завыла. Артемке стало не по себе.

— Куда это мы идем? — насторожился он.

— Ну и дурак же ты! — удивился Горбунов. — Пьесу-то кто написал? Ты?

— Ну, я.

— А спрашиваешь, куда идем. К бабушке на свадьбу. Жалко, отец твой помер, а то бы сидеть вам вместе.

Артемка вспомнил ржавые решетки на окнах каталажки и серые заросшие лица, вечно выглядывавшие из этих окон.

«Не шмыгнуть ли в переулок? — подумал он. — Куда ему, толстому, гнаться за мной!»

Но Горбунов, словно догадавшись, вынул из кобуры огромный наган и показал Артемке:

— Видал? Попробуй только!

Около участка околоточный передал Артемку городовому, а сам пошел дальше. Городовой опять взял Артемку за воротник и, подталкивая, повел сначала вверх по лестнице, потом, через прокопченную табачным дымом канцелярию, вниз, в подвал.

Когда закрылась дверь и Артемка оказался в пахнувшей крысами темноте, ему стало страшно. Некоторое время он стоял у двери, вперив глаза в черное, как сажа, пространство. Вдруг близко кто-то сказал:

— Пух!

— Что? — шепотом спросил Артемка, сжимаясь от страха.

— Пух, — ответили ему и тоненько присвистнули.

«Какой-то знак, — решил Артемка. — Наверно, жульнический Как бы не ударили еще». И на всякий случай предупредил:

— Не очень-то! Я и сдачи дам.

Но «пух» и присвист чередовались с такой правильностью, что Артемка скоро догадался: спит кто-то.

Он протянул вперед руки и, нащупав деревянную скамью, лег.

«Чего я испугался? — подумал он. — Ну, посадили и посадили. Небось выпустят. А не выпустят — дёру дам!» — и, поворочавшись, заснул.

Первое, что увидел Артемка утром, были синие, как на иконах у святых, глаза, бледное, в морщинках лицо И рыжая, начинающая седеть бородка. Человек стоял у самой скамьи, наклонив голову в черной бархатной шапочке, какие носили монахи, и смотрел на Артемку:

— Воришка?

— Какой там воришка! — нахмурился Артемка. — Политический я.

— Ну? Настоящий?

Артемка подумал и с сожалением сказал:

— Нет, еще не настоящий А ты кто? Монах?

Человек поднял руку к шапочке:

— Нет, путешественник я.

— Путешественник? — Такой профессии Артемка не знал. — Это как же?

— А так. Хожу из города в город, на людей смотрю, себя показываю.

— Бродяга, — догадался Артемка.

— Ну, бродяга, — согласился человек.

— А как же тебя посадили? — заинтересовался Артемка.

— А так и посадили. Встретил одного монаха. Познакомились, выпили. А потом стали о боге толковать. Я — одно, монах — другое. Ну и подрались. Монаха выпустили, а я сижу. Паспорт, видишь, у меня украли. А шапка — это трофей победы.

— Вот оно как! — сказал Артемка с удовольствием. — А в Москве ты был?

— В Москве? Всенепременно.

У дверей кто-то завозился с замком, дверь приоткрылась и в комнату просунулась усатая физиономия городового:

— Который хлопец, на допрос!

Артемка вскочил и тут только огляделся: серые стены, сводчатый потолок, под самым потолком два узких окна за решетками, на цементном полу деревянные скамьи-лежанки. Кроме него самого и «путешественника», в камере никого.

— Ну, долго будешь оглядываться?

— Иду, — сказал Артемка. — Как тебе некогда!

По гнилой лестнице поднялись в канцелярию. Горбунов, как будто еще более сонный, чем вчера, медленно поднялся из-за стола и, закрывая от лени на ходу глаза, пошел к обитой клеенкой двери. Городовой, стараясь не стучать сапогами, забежал вперед и открыл перед надзирателем дверь.

— Иди, — буркнул околоточный Артемке. Потом выпятил колесом грудь, подобрал живот и шагнул через порог: — Господин пристав, писаку привел.

Артемка тоже вошел, но сейчас же попятился назад: за письменным столом сидел мужчина с таким лицом, будто кто в шутку к человеческому туловищу, одетому в белый, с серебряными погонами китель, приладил бульдожью голову.