Иван Василенко - Золотые туфельки

— Дедушка, вы не знаете, где теперь сапожник Артемка? — спросила Ляся. — Тут вот, близко, у него своя будка была. Мальчишка такой, сирота.

Старик поднял на девушку слезящиеся глаза:

— Артемка? Как же, знал я его, знал. Никиты Загоруйки сын. Тоже хороший мастер был, Никита. А это, значит, его сын. Сгинул он.

— Как — сгинул?… Умер?.. — вырвалось у девушки, и Вася с удивлением увидел, что лицо у нее побелело.

— Кто его знает, может, и умер. Как в воду канул. Так будка и стояла до самой зимы распертая. Да это давно было, почитай, перед войной еще… А вы, барышня, кто ж будете?

Не ответив, Ляся вышла. И до самой квартиры шла молча.

Притих и Вася и только сбоку поглядывал на девушку пытливыми, умными глазами.

Жаркий воскресный день. Базар бурлит. В тени деревянной парикмахерской сидят слепые — мужчина и две женщины — с белыми глазами и изрытыми оспой лицами. Мужчина играет на волынке, и под ее однотонные, тягучие звуки слепые поют:

Слепых окружила толпа: слушают, вздыхают. Вдруг в это стенание врывается развеселый голос — кто-то невидимый задорно поет:

Пение приближается. К толпе идет пожилой мужчина в сильно поношенной рубашке. В одной руке он несет маленький сундучок, в другой складную ширму пестрый ситец, прибитый мелкими гвоздиками к деревянным планкам. Лицо у мужчины серьезное. Он еле заметно шевелит губами. И кажется, будто песенку поет не он, а кто-то другой, сидящий то ли у него в кармане, то ли в ярко разрисованном сундучке.

Набожно-постные лица людей, окруживших слепцов, оживились, в глазах засветилось любопытство.

За мужчиной шла девушка с гармонью на ремне, перекинутом через плечо. И, хотя платье на девушке было из обыкновенного ситца, а курчавая голова повязана простым платочком, она со своими синими глазами, золотистым оттенком миловидного лица и стройной фигуркой казалась нарядной, праздничной, будто не на рынок пришла, а на свадьбу к подружке.

Кубышка установил ширму и спрятался за ней. Песенка не умолкала. Людей все больше разбирало любопытство: кто же ее поет?

Ляся стала близ ширмы и заиграла «Барыню». Тотчас же на ширме появилась длинноносая фигурка с колючими глазами, в колпачке, в красной широкой рубахе.

— Петрушка!.. — радостно узнала толпа своего любимца, народного героя кукольного театра.

— Ха-ха-ха!.. Мое почтение, господа! — приветствовал толпу Петрушка. — Вот и я приехал сюда, не в тарантасе-рыдване, а прямо в аэроплане!

— Здорово, Петр Иванович! — откликнулись в толпе. — Милости просим!

И представление началось, то кукольное уличное представление, которое так любили во всех городах и селах необъятной России и сто, и двести, и триста лет назад. Петрушка, этот забияка, плут и драчун, смеялся, пел, плясал. Он безбожно торговался с цыганом, бранился с капралом, объегоривал доктора, бил всех палкой и до тех пор сыпал шуточки да прибауточки, пока его самого не утащила за длинный нос собака Шавка.

Но, кроме этих действующих лиц «Петрушки», давно всем известных, появилось и новое лицо: господин с аккуратным брюшком, гладко выбритый, на носу — пенсне в золотой оправе, на голове — шляпа котелком. Он ходит уверенно, говорит строго и назидательно.

— Ты что здесь шумишь? — спрашивает он Петрушку. — Зачем нарушаешь порядок?

— А что это за штука такая — порядок, ваша милость? С чем его едят? — прикидывается наивным Петрушка.

— Порядок — это чтобы каждый был на своем месте. Всяк сверчок знай свой шесток.

— А, это такой, от которого хоть волком вой? — догадывается Петрушка. — Не его едят, а он ест?

Когда господин уходит, Петрушка спрашивает:

— Музыкантша, что это за тип?

— Это юрисконсульт, — отвечала Ляся. — Разве, Петр Иванович, ты его на знаешь? Его фамилия Благоразумный.

— А если я его палкой по голове умной, ты сыграешь похоронный марш?

— Что закажешь, Петр Иванович, то и сыграю: хоть марш, хоть плясовую.

По мере того как шло представление, толпа густела. «Ну и Петрушка, хай ему бис! — раздавались одобрительные возгласы. — Вот дает, шельмец!» Даже слепцы на время прервали свое заунывное пение и слушали, улыбаясь в пространство. А когда со стороны донесся голос одноногого: «Джентльмены и леди, завтра уезжаю в Ростов, ложусь на операцию…» — из толпы даже крикнули: «Ладно, успеешь уехать к тому году, помолчи маленько, не мешай!»

Представление кончилось. Кубышка спрятал своих кукол в сундучок, раздвинул ширму и обнажил голову. Картуз стал быстро наполняться смятыми бумажками разных цветов и рисунков: сыпались деньги всех правительств — от свергнутого царского с портретами императоров до вновь испеченного «Всевеликого войска Донского» с оленем, пронзенным стрелой.

Толпа растаяла. Опять загудела волынка, опять донесся сиплый голос одноногого: «Леди и джентльмены, завтра уезжаю в Ростов…»

Кубышка сложил ширму, подмигнул Лясе, как бы говоря: «Видала, какой успех!» — и начал пробираться сквозь людской поток на улицу.

За артистами с гиканьем и свистом потянулась мальчишечья орава.

Артисты вошли во двор большого дома.

Но не только мальчишки хотели еще раз посмотреть представление. Вместе с ребятами вошел во двор и какой-то мужчина, сухощавый, жилистый, в синей блузе, в кепке. На базаре он стоял в толпе и серыми внимательными глазами всматривался в то, что делалось на ширме. Если в толпе смеялись, он прищуривался и так же внимательно всматривался в лица людей.

Во дворе он опять смешался с толпой и опять прослушал все представление. Когда артисты пошли со двора, он приблизился к мальчику, который все время держался рядом с гармонисткой, и дернул его за рукав.

— Ты с ними, что ли? — спросил он.

— А то с кем же! — с гордостью ответил Василек. Восторг не сходил с его лица с тех пор, как Петрушка впервые появился на ширме.

— Где же они остановились, кукольники эти? То есть где они проживают?

— У нас! А то где ж?..

— Правильно. Где ж таким артистам и проживать, как не у вас… Ну, а ты где проживаешь?

— На Камышанском.

— А номер?

— Номер восемнадцатый. А что, дяденька, понравилось? Он и не то умеет. Он с самим сатаной в огненном колесе крутится!

— Камышанский, восемнадцать, — будто про себя повторил мужчина. — Как бы не забыть… И пошел далее.

Прошло не больше недели, а артисты уже полностью сжились со своими куклами. Спрятавшись за ширму, Кубышка менял голос с такой непринужденностью, будто в нем жили души всех этих кукол. Ляся с раннего детства танцевала перед публикой; к тому, что на нее устремлены сотни глаз, она привыкла. Но только теперь научилась она без робости говорить перед зрителями. Иногда Кубышка, чувствуя за своей ширмой настроение толпы, экспромтом бросал новую реплику, и Ляся почти всегда находила удачный ответ на нее. «Музыкантша! — кричал Петрушка. — Почему зрители молчат?» — «Сытно покушали, ко сну клонит», — с лукавством в голосе отвечала девушка. И люди, для которых даже картошка давно уже стала праздничным блюдом, откликались на эту горькую шутку невеселым смехом.