Яромира Коларова - О чем не сказала Гедвика

Он приедет на «татре»! Но где же он ее возьмет? Кто ему даст?

Какая же я дура, папа шутит, чтобы позабавить меня, а я реву. Хоть бы бабка письмо не увидела, а то она тут же маме расскажет.

Вот и все, вот и горит, и буковки пылают и смеются, подмигивают мне, не бойся, Гедвика, это я просто так.

Но что же с папой на самом деле?

Мы снова идем в школу, мама и я. Марек шагает впереди, делаетвид, что не с нами. Катержинку мама везет в колясочке, она в комбинезоне, отороченном цигейкой, в белой шапочке, и каждый, кто проходит мимо, говорит, какая красивая девочка.

Я некрасивая, и белой шапочки у меня тоже нету. Мне холодно. Туман такой, как будто я без очков. Очки уже есть, я была у врачаи у оптика. Так радовалась, что выберу себе красивую оправу, ведь я теперь живу настоящем доме, оптик выложил их на прилавок целую гору, но мама выбрала именно ту, за которую не надо доплачивать. В этой, мол, ты мне больше нравишься.

Ну, как я могу в таких очках нравиться?

Не пойму, рада я или нет, что снова иду в школу. Скорее нет, потому что день пасмурный, включат свет — и я снова не буду видеть, что написано на доске.

Когда раньше я приходила после болезни в школу, мне всегда казалось, что ребята ушли далеко-далеко и мне их не догнать. Они будто становились другими, и училка говорила: Покорна, Покорна, опять у тебя пробел в

знаниях. Зимой у меня было больше пробелов, чем занятий. Пржемек смеялся: у тебя, мол, сыр сплошь из дыр.

— Ну что за дурацкий вид? Выпрямись, пожалуйста!

Она злится, что должна идти со мной в школу, никто ее не просил, могла остаться дома с Катержинкой, я бы справку от врача и сама отдала.

— У тебя просто ужасный вид.

Это я тоже знаю, в зеркале я еще могу себя разглядеть.

Брюки коротки, туфли жмут, карманы в пальто где-то под мышками. Она связала мне жилет, каждая часть другого цвета, я в нем, как драный попугай.

— Поторапливайся, смотри, где Марек.

Когда она со мной говорит, у нее в голосе столько нетерпения.

Мы с Катержинкой ждем возле учительской. Дети носятся вокруг нас. Это не из нашего класса. Они строят рожицы Катержинке, а меня никто не замечает. Может, я невидимка, вот было бы здорово.

Звонок. Коридор затих.

Мама увела Катю, а я иду с нашей классной. Ни разу я еще не ходила с учительницей по коридору после звонка. Тишина такая, что кажется, вот-вот придавит.

— Послушай, девочка, ты, наверное, даже не понимаешь, как тебе повезло. Тебя взяли такие люди, у них свои родные дети, и все-таки они взяли тебя в семью, а как ты их благодаришь? Ни учебой не радуешь, ни поведением, все-таки надо немного стараться.

Что она болтает? Какие свои родные? А я? Я что, не родная, что ли?

— Все молчишь. Думаешь, кого-то переупрямишь? Ты уже не маленькая, могла бы взяться за ум.

Подошли к классу. За дверью ребята рычат, как тигры. Настоящий зоопарк.

— Ты хоть понимаешь, какая это жертва для них? Жертва? Почему? Эти учителя как кроссворд с загадкой. Открыла дверь. Все вскочили со своих мест и замолчали.

Но я заметила, как он кривлялся на кафедре. Я очень хорошо это видела. Он подпрыгивал и смеялся, хохотал как ни в чем не бывало, как будто меня и не знал, как будто меня и на свете не было, как будто мне не было грустно.

Подбежал к своей парте и остановился, стоит и улыбается. Йоузова рядом с ним. Воспользовалась случаем и села на мое место.

— Посажу-ка я тебя лучше к окну, Покорна. Только надо будет пригнуться, ты, кажется, еще вытянулась.

Дети смеются. Я сажусь и нарочно не смотрю на него, а он все равно смеется, пересмешник.

Рядом со мной сидит Барбора-балаболка, терпеть ее не могу. Сидит на первой парте, потому что не может ни на минуту заткнуться, второгодница. Ее болтовни я не выдержу, и вообще все несут какую-то чушь, а о важном молчат.

Что значит жертва, кто мне объяснит? Какая это для мамы жертва? Ведь я ей тоже родная, как Марек и Катержинка, но я уже большая и могу помогать ей, беречь ее.

Не могу же я снова стать маленькой, чтобы она меня любила. Я люблю ее и большую. Пусть папа что хочет пишет, это моя мама Звездочка, и у меня есть настоящий дом.

— Покорна, не отвлекайся, ты ведь столько пропустила!

Встаю и снова сажусь, мне неприятно вставать, садиться, извиняться. За окном такая отчаянная тоска, что кажется, когда на переменке откроем его, она ввалится внутрь.

На магазин самообслуживания села ворона. Как ей удается удержаться на кончике громоотвода? Если бы я была вороной, то не торчала бы на крыше, а расправила бы крылья и полетела.

Полетела бы к нам в детдом, села бы там за окошком, Саша бы испугалась, а Гита бы сказала, что эта ворона похожа на нашу Гедвику, потому что я, конечно, превратилась бы в белую ворону, раз я альбинос. Или стала бы белой голубкой и постучала бы к мальчикам в спальню, в окно бы не заглянула, ведь это нехорошо, только постучала бы и фррр — улетела.

— Ты сердишься, Гедвика?

Это Блошка меня догнал. Теперь он кажется еще меньше. А щеки красные и толстые, как у младенца.

Молчу. И он молчит. Только камешки ногой подбрасывает. Один отлетел ко мне. Подбиваю его носком.

И так мы перебрасываемся камешком — я ему, он мне.

— Ты хотел бы быть птицей?

Он посмотрел на меня, как будто я с луны свалилась. И снова стукнул ногой по камешку. Перебросил мне.

— Тебе грустно, Киса? Я не сумела отбить.

Он остановился.

— Мама как назло встретила почтальоншу. Пришлось рассказать.

— Она не читала?

— Ну что ты? Чужое письмо! Только сказала, что лучше бы не писать, что тут необходимо хирургическое вмешательство.

Он стал красный, как помидор.

— Какое?

— Хирургическое. Просто прервать старые отношения, раз у тебя есть новые родители. Но я с ней не согласился.

— А ты можешь?

— Что?

— Не соглашаться?

Чему он удивляется? Мне еще никогда не приходило в голову, что можно не соглашаться со взрослыми. Не соглашаться с воспитательницей, или с вожатой, или не согласиться с Удавом.

— И ты ей это сказал?

— Само собой. Я сказал ей: послушай, мама, неужели ты думаешь, что меня от тебя можно отрезать? Или от папы?

— А она засмеялась?

— Нет, только посмотрела на меня.

Мы зашли за угол. Порыв ветра налетел на нас, на этом месте меня всегда ветер сбивает с ног. Здесь Блошке поворачивать.

Но он идет со мной дальше. Пусть Йоузова злится.

— Мама говорила, что трудно взять в семью такого большого ребенка. Даже на пробу, и то это — нервный шок для обеих сторон.

— Как на пробу?

— А как тебя. Возьмут ребенка на пробу, и если он им не придется по вкусу, назад отдадут. Мама сказала, какая нелепость, иначе она бы и меня могла через неделю отдать, но некуда.

Он уже снова хохочет, так я и знала. Ничего не понимает, а смеется. А мне больно, больно от его дурацкого смеха, все у меня болит, мне так плохо, так плохо, если бы я могла улететь, но приходится ходить по земле, и очень даже медленно, быстрее никак не получается.