Анатолий Максимов - Чудаки с Улики. Зимние птицы

Козликов составил протокол и, подавая мужичку на подпись, потянулся было за сетью с карасями. Раньше его Людмила схватила сеть.

— Что за шутки! — егерь строго глянул в глаза Людмилы.

В ясных карих глазах насмешка и настойчивость и какая-то бесшабашная удаль. Козликов смотрел в глаза Людмилы зачарованно, позабыв о лодочнике, о протоколе, — обо всем на свете забыл.

— Ну и женщина! — воскликнул он, тут же спохватился, нахмурился, сказал дяде Ване:

— Штрафик заплатите…

Омшаник в мелком разнолесье на краю картофельного поля — просторного и светлого. Когда-то полем пробежал рысью матерый волк, красная лисица наюлила; косули, пугаясь чистого снега, ходили закраинами. Зато холм омшаника густо расписан мышиными и птичьими цепочками, фазаны понаторили глубокие тропки, разметав павлиньими хвостами снег; куда-то промчался соболь, оставив на снегу слабые вмятины, будто лапы у него в пуховых варежках.

Дверь хранилища, чтобы не промерзала, была завалена овсяной соломой. Прежде чем отбросить солому, Людмила побрякала избитым, дырявым ведром, висевшим на суку ясеня. Гремела и настороженно посматривала на солому.

— Как же не постучать, — словно в чем-то оправдывая себя, сказала Людмила. — В Полетном так вот пришел к хранилищу истопник, старый дедушка, взял вилы и давай выбрасывать сено из пристройки. А из сена как зарычит кто-то лютым зверем! Истопник прямо с вилами во всю мочь припустил в деревню. После уж с гордостью говорил, что и не заметил, как отмахал десять километров, — про курево не вспомнил и на пеньке посидеть ни разу не потянуло…

Людмила, отваливая солому от двери, продолжала рассказывать притихшим ребятишкам, что в деревне собрали мужики свору дворняжек и нагрянули к неизвестному чудищу, рыкнувшему на истопника. В сене оказался бурый медведь, устроил он логово на всю зиму. Собачонки подняли истошный лай, загремели торопливые выстрелы, а мишка бросал в собак и охотников куски досок, комья мерзлой земли. Если собачонка, которая посмелее, подскакивала близко к дверям омшаника, и собачонку медведь сгребал и швырял вон. Никак не хотел оставлять уютную берлогу. Все-таки доняли зверя выстрелами, криками и лаем. Выскочил он из сена и помчался в густой орешник, подминая под себя обалдевших псов. Так и не взяли охотники мишку. А в другом омшанике дикие кабаны устроили тайно — логово.

Чем меньше оставалось в пристройке соломы, тем дальше невольно отступали от нее ребятишки: вдруг как взвоет кто или выскочит!..

Солома наконец отброшена; на широкой двери с толстыми скобами заиндевел замок, большой, как сковорода. Из щели между бревен Людмила вынула ключ, чуть поменьше кочерги, и отомкнула замок. Завела ребят в хранилище, а сама убежала на холм открывать трубу печки. Ребятишки, прижавшись друг к другу, стояли в кромешной тьме. Пахло подпольем и гнилым деревом; где-то под ногами шелестели мыши — вероятно, собирались к гостям заполучить крошки хлеба. Старший, Василек, слышал, как мать взбежала на омшаник — под ее ногами хрумкал снег. Наконец он увидел в отверстии печки белого «зайчика». Братья и сестренка зашевелились, стали громче дышать.

Людмила зажгла керосиновый фонарь, приготовленными заранее дровами растопила железную печку, размотала шарфы на маленьких, расстегнула пальтишки.

— Люся-Люсямна, присматривай за огнем, — наказала девочке, — а мы с Васильком пойдем за хворостом. Нагорят угли — напечем картошки, поедим с селедочкой да с солью вприсыпочку. Так?..

Не долго ходили мать и старший Василек по лесу: сухой осиновой поросли сколько угодно вокруг, знай ломай в охапку. Вместе с дровами Людмила часто приносила ребятам и лесных гостинцев: замысловатые корешки, древесные грибы, напоминающие черный коралл, ветку калины… Сейчас мать достала из кармана фуфайки ссохшуюся кисть амурского винограда и раздавала по две-три сморщенных ягодки в каждую протянутую руку.

В печке быстро нагорели жаркие угли. Людмила забралась по лестнице на сусек и оттуда сбрасывала гладкие картофелины. Люсямна их — в угли. Василек принес в задымленном котелке снега — таять для чая.

Наконец и матери выпала минутка посидеть возле румяной печки. Она сняла с себя фуфайку, смахнула с головы платок и, довольная, широко улыбнулась.

Сдув с чурбака пыль, она достала из рюкзачка сверток с селедкой, из паза между бревен обломок столового ножа и, не чистя, разрезала селедку на равные кусочки, развернула бумажку с солью — все готово к печеной картошке! Только сама картошка полеживала в печке, до слез дразня удальцов вкусным запахом.

Слушая воркование ребятишек и не отводя глаз от гудящей печки, Людмила, мысленно отрешаясь от детей, пыталась разобраться, почему после встречи с егерем Козликовым у нее всегда портится настроение, в душе появляется нудная грусть. Ведь о нем-то она совсем не думает!

«Потому, что нет со мной Милешкина, — неожиданно возникла мысль у Людмилы. — Егерь напоминает о муже. Кажется, вовсе не жила я с Милешкиным, придумала его, нафантазировала хорошую любовь с ним… Эх, Милешкин! Где же ты, орел перелетный?..»

Самый меньшой, Мишутка, не мог дождаться, когда же мать выхватит из углей шелестящую кожурой картошку и, дуя на нее, перебрасывая с ладони на ладонь, скажет: «Поспела!»

— Хватит ей жариться, румяниться! — резко поднялась со скамьи Людмила, как бы отрываясь от невеселых дум. — Горячее сырым не бывает, правда, Мишутка-Прибаутка?

И полетели картошки одна за другой из жара на земляной пол. Мишутка схватил самую большую, положил на скамейку, оградив со всех сторон ладошками; схватит картошку — обожжет пальцы и опять караулит ее, как живую, готовый вот-вот разреветься от голода и нетерпения. Старшие уже распечатали картошки, вылупив из кожуры сахаристо-рассыпчатую мякоть. А Мишутка все никак не может попробовать свою. Мать очистила ему другую, покрошила на бумажку. Мишутка отказался есть: что он — птенчик?

— Закопай в снег — остынет, — посоветовал брату молчун Петруша.

Обжигаясь и нахваливая картошку, наконец все едят, забыв о селедке и соли. Прихваченная заморозком, она немножко сластит, оттого невыразимо вкусная. Даже не будь извилистой речки Улики со следами колонков, с тетерками на березах, все равно удальцы побежали бы в лесной омшаник — ради печеной картошки.

Печка постепенно прогорала, и малиновый жар на трубе, изредка посверкивая, тускнел. Милешкины насытились, до глаз измазав физиономии сажей, напились чаю, пахнущего снегом, и сделались неразговорчивыми, вялыми. Мишутка склонился на фуфайку матери и задремал, улыбаясь чему-то во сне; клевал носом на лавке и семилетний Петруша. Старшие тоже осоловели. Людмила нехотя сказала, что пора собираться домой; скоро закатится солнце. Ребята, с ленцой одеваясь, будили Мишутку. Того совсем разморило; мать застегивала на его пальто пуговицы, а он и не открывал глаза.