Геннадий Михасенко - В союзе с Аристотелем

Юрке само собой припомнилось все это. Между тем голос нищенки звучал уже рядом.

— Подайте-подайте… Слепой и бедной сироте… Подайте… Кто как, кто что… С миру по копейке — нищему похлебка… Ради Иисуса…

Слышался частый стук мелочи о дно чего-то жестяного: кружки или консервной банки. Нищая никого не благодарила.

Валерка вспомнил про двадцатник, оставленный на хлеб, сунул руку в карман, нащупал монету и стал вертеть ее в пальцах. Булка стоит семнадцать копеек. Три копейки можно было бы отдать, но как? Не просить же сдачу.

— Христа ради просим, — монотонно выводила слепая, протискиваясь к лавке, где сидели ребята.

Она толкала перед собой маленькую девочку, которая мелко перебирала ногами и равнодушно-отрешенно смотрела вперед. Валерка с Юркой взглянули на девочку и вскинули брови.

— Катька! — прошептал в ужасе Юрка.

Девочка быстро подняла голову и, узнав ребят, испуганно попятилась, толкнув нищую.

— Чего ты шаришься, прости господи! — сперва грубо, потом как-то смягченно проговорила бабка, стараясь отделить от себя девочку.

Сухость и жесткость звенели в ее голосе. Старое, в заплатах и дырах пальто висело на теле нищей, как на колу. И вдруг Юрка вздрогнул. Он узнал нищенку. Это была та старуха, которую они с Валеркой и тетей Верой видели в огороде Поршенниковых и которая ответила им, что дома никого нет. Да, да! Та самая старуха. Она стояла среди подсолнухов и походила на пугало.

Мальчишка, повернувшись почему-то к летчику, проговорил:

— Мы знаем эту бабку… Валерка, помнишь?

— Помню.

— Мы знаем ее. И Катьку знаем. Она не сирота.

Старуха между тем, почуяв что-то недоброе, выгребла из кружки деньги, ссыпала их нервно в карман, сунула туда же кружку и с приподнятым лицом двинулась к выходу, цепляясь за скобки сидений и таща за собой Катю.

— Что же делать? — испуганно спросил Юрка.

— А вы уверены?

— Конечно.

— Тогда действуйте.

Мальчишки недоумевающе смотрели некоторое время в глаза летчику, затем Юрка схватил Валерку за рукав:

— Идем!

Они протиснулись следом за старухой, затем с трудом, отдавливая кому-то ноги, опередили ее и замерли перед нищей.

Платок с ее головы сполз, открыв жиденькие короткие волосы, точно приклеенные. С впалыми щеками, с глубоко сидящими глазами, голове этой, казалось, будет очень легко превращаться в череп.

Юрка ухватился за скобу. За эту же скобу взялась и старуха. Кожа на ее руке высохла и почернела, а жилы так резко выделялись, точно поверху опутывали кисть. Мальчишку пронзила мгновенная неприязнь, но он не разжал пальцев.

Старуха тыкала второй рукой то в плечо Юрки, то в грудь, стараясь протиснуться, а он не мог справиться с комками, подступавшими к горлу, только перебрасывал лихорадочные взгляды с Катьки на старуху, со старухи на пассажиров.

— Ну-ка, пустите, кто тут? — прохрипела бабка.

Она вдруг плечом резко двинула в Юркино плечо. И мальчишка отшатнулся, освобождая проход. Валерка сам посторонился, втиснувшись между какими-то парнями.

Кто-то ругнул ребят, мол, что это за безобразие, мечутся по вагонам, наступают на ноги да еще пристают к людям, и без того обиженным судьбой.

— Мы их знаем! — крикнул наконец Юрка. — Это не нищие! Это Катька Поршенникова, наша ученица. У нее и мать есть.

В вагоне воцарилось молчание.

— Спаси нас, господи, ото зла, — проговорила старуха, живо крестясь и стараясь пролезть вперед.

— Товарищи, тут надо разобраться! — раздался мужской голос.

И к виновникам всей этой сцены пробрался летчик. Он тронул бабку за руку, желая повернуть ее к себе лицом.

— Не надо от нас открещиваться, мы вам зла не желаем, — заговорил летчик, но старуха вырвала локоть и опять закопошилась, расклинивая сгрудившихся пассажиров, однако стена еще более уплотнилась подоспевшими любопытными. — Вы погодите, не вырывайтесь… Ребята говорят, что эта девочка учится…

— Учится, — перебил Юрка. — Она с нами учится, в третьем классе, и вот уже с полмесяца или больше не ходит в школу.

— Вот как? А я уже с полмесяца или больше встречаю ее в вагонах вместе с этой слепой женщиной.

— Слепой? — вдруг переспросил Юрка, как-то забыв, что бабка действительно прикинулась слепой. Он быстро глянул на старуху, представил ее глаза открытыми и злыми, как тогда, на огороде, и крикнул: — Она же не слепая! Она врет!

Вагон ахнул. Над столпившимися возник второй ярус, от вставших на сиденья.

— Ах, даже вон как! — проговорил летчик. — Вот видите, как интересно получается, а вы, гражданочка, спешили скрыться… Да откройте, откройте глаза, а то веки вон в самом деле дрожат, устали. — Летчик присел перед Катей. — Девочка, а мама у тебя есть?

— Ироды! — прошипела вдруг старуха, открывая глаза и окатывая людей ненавистью. — Ироды! Пустите меня!

И она полезла прямо на людей, размахивая руками как попало и нервно исторгая из горла какие-то прерывистые звуки. Но пройти было совершенно невозможно. И бабка в бессильной злобе, все более и более подвывая, начала колотить в грудь стоявшего первым паренька. Сперва он как-то смущенно и даже с улыбкой загораживался руками, но, когда старушечий сухой кулак каким-то образом проскользнул и угодил ему в зубы, паренек энергичным движением сцапал ее руки и сжал, багровея от гнева. Старуха в полной истерике хотела было грохнуться на пол, но, поскольку парень держал ее крепко, только повисла и задрыгала ногами, брякая кружкой и рассыпая мелочь.

Катя заплакала навзрыд. Летчик прижал ее к своим коленям, успокаивая.

— Ишь ведь что выплясывает, старая ведьма! Почуяла неладное и забрыкалась, — проговорила какая-то женщина. — И про Христа забыла.

— Шарлатаны проклятые, что делают!

— Девчонку-то, девчонку как настропалила!

— Да отпусти ты ее, пусть лбом поколотится — скорее в себя придет.

Но, запрокинув голову, бабка продолжала разыгрывать припадок. И никто уже не знал, что же, собственно, предпринять, как вдруг сзади послышалось поспешное, распорядительное:

— Разрешите… Дорогу… Дорогу, товарищи… У меня кстати оказался с собой шприц. Сейчас мы этой голубушке… позвольте… вспрыснем успокоительное.

Все обернулись. К середине, к этому кратеру своеобразного вулкана, пробирался человек, подняв над головой саквояж. Старуха, услышав о шприце, мгновенно успокоилась, подобрала ноги и встала, с силой рванув свои кисти из цепких пальцев парня.

— Издеватели! Что мы вам сделали, что вы над нами измываетесь?

Наконец тот человек, с саквояжем, протиснулся. Он оказался пожилым, в шляпе и в очках.

— Встала уже? Вот видите. Будь у меня на самом деле шприц, я бы ей непременно чего-нибудь вспрыснул, хоть и не доктор.