Мария Прилежаева - С тобой товарищи

Зал вдруг взревел. Ребята топали, стучали, орали. Леня Пыжов, как черепаха, втянул голову в плечи, а на сцену великолепным спортсменским броском вскинул свое ловкое, стройное тело Чугай.

— Повтори! — приказал он.

Пыжов забегал глазами. Казалось, заметались вороватые серые мыши.

— Чего повторять? Разве не слышал?

— Кто заодно с этим глупым подростком не верит нашим матерям и отцам? — крикнул в зал Алеша Чугай.

Зал не шелохнулся.

— Своего выгородить всякий старается, — трусливо и дерзко подал голос Пыжов.

Чугай усмехнулся, вытащил из кармана газету, развернул и сказал:

— Разрешите вас познакомить с поручителем Емельянова.

— Не надо, Чугай. Не относится к делу, — хмурясь, остановил его Коля Богатов.

— Нет! Извините! Если так поставлен вопрос… если этот Пыжов… Читаю! Внимание!

«Искусство и мужество», называлась статья. В ней описывалась редчайшая по своей сложности операция, которую в рядовых условиях районной больницы провел молодой советский хирург, отвоевав у смерти обреченную жертву. То, что успех операции являлся крупным успехом всей советской медицины, был факт. И то, что смелый новатор, хирург Емельянова, была матерью семиклассника Саши, — тоже факт, хотя о нем не сообщалось в газете.

При первых же словах Саша дернулся, порываясь бежать, охнул, вцепился в спинку переднего стула и, прикусив больно губу, застыл не дыша.

Бурные возгласы, ликование, шум были ответом на эту статью.

Ребята хлопали в ладоши, вскакивали с мест, кто-то кричал:

— Принять Емельянова! Принять!

Тогда Саша встал.

Шум оборвался, резко наступившая тишина почти оглушила. Саше казалось: он падает в тишину, как в колодец. Он держался за спинку стула.

— В газете написано о маме, не обо мне. Я не хочу, чтобы из-за маминой славы меня принимали. Пусть меня обсуждают за то, что я сделал сам, — повторял он с упорством отчаяния.

В этот миг Саша снова увидел на сцене незнакомые карие, с рыжеватыми зрачками глаза и поразился тому, как изменился их взгляд: он ободрял и поддерживал Сашу. Человек, которого Саша увидел сегодня впервые, нагнулся к Богатову и что-то ему говорил. Коля кивнул, соглашаясь, и встал.

— Ребята! Емельянов правильно считает, что слава матери не может его защитить. Это он честно решил. Мы все с ним согласны. Но если кто-нибудь знает факты из его собственной жизни, которые могут поспорить с тем, в чем виноват Емельянов… Говорите, ребята!

Он выжидал некоторое время и наконец, заметив чью-то поднятую руку, весело пригласил:

— Кто там хочет сказать? Выходи на сцену, сюда.

И вдруг все затаили дыхание, слышен был только легкий стук каблучков.

Саша зажмурил глаза и открыл: нет, ему не почудилось — Юлька!

Она стояла у рампы и теребила и мяла оборку своего черного передника.

Все молчали. Молчала Юлька.

Никто не знал, как под черным передником билось отчаянно сердце. Оно колотилось мелкими, частыми до боли толчками, оно куда-то неслось.

Да, Юлька оказалась вовсе не такой смелой девочкой, чтоб спокойно стоять в этом чужом мальчишеском зале, перед огромной толпой. Она приказывала себе: «Говори!» И молчала.

— Что же, девочка, — раздался позади тихий голос, — в судьбе твоего товарища изменится многое, если ты знаешь о нем то, что другие не знают. Пора начинать. Нельзя быть трусишкой.

Юлька круто обернулась. Человек сидел в странной позе, протянув вперед длинную, прямую, как палка, ногу. Его рыжеватые глаза смеялись.

Вот а хорошо, что он обругал ее трусишкой!

Юлька ответила надменным, негодующим взглядом, смахнула со щеки завиток и стала бесстрашной.

— Меня зовут Юлей Гладковой, — сказала она.

Это можно было и не говорить: ее знали все. В зале на стене висел бюллетень с большой статьей о турнире и с портретом чемпионки женской школы, нарисованным Вихровым.

— Саша — друг моего брата и мой. Я не защищаю его, он поступил очень плохо. Он оказался индивидуалистом, когда подвел весь свой класс. Сашина мама написала, что он может сорваться. И верно, Саша сорвался. Но один только раз. А я расскажу вам другое. Недавно Костя готовился к сбору. Мы с ним замучились, но ничего не могли придумать особенного, чтобы вдохновить пионеров. А Саша придумал. Он к нам примчался… Вы-то не видели, каким он был в это время счастливым, как он радовался, что поможет товарищу! Он рисовал, сочинял, он вместе с Костей трудился. И вот сбор прошел хорошо. Костя! — через зал крикнула Юлька. — Ты ведь знаешь, что если б не Саша…

— Знаю!

— Но дело не в этом, — сказала Юлька, в раздумье покачав головой. Она держалась теперь просто, спокойно, без тени смущения. Ее уверенный голос слышен был во всех уголках зала. — Саша мучается оттого, что сделал плохое и… не помнит, совсем позабыл о том, что он сделал хорошего.

Она замолчала, опустила глаза; чуть краснея, исподлобья глянула в зал и негромко спросила:

— Пусть он не помнит, но мы-то должны?

— Правильно! — рявкнул над ее ухом голос.

Юлька отступила, удивленно разглядывая толстощекого мальчика, который потешно косил одним глазом.

Володя Петровых еще во время Юлькиной речи забрался на сцену.

Спрятавшись в занавес, он неслышно стоял до тех пор, пока что-то не вынесло его из засады.

— Ребята! Товарищи! У Саши индивидуализм был в зародыше. Мы берем его под ответственность. Вообще… Я за то, чтоб принять.

Юра Резников, задетый тем, что Петровых, этот увалень, не спросив у него разрешения, самовольно ввалился на сцену, зазвонил в колокольчик:

— Просите слова! Просите!

Но его одноклассники, к стыду председателя, оказались недисциплинированными. Никто не желал просить слова.

— Принять! — кричали в первых рядах.

— Емельянов исправится, — твердил Сеня Гольдштейн.

— Принять!!

Они разом умолкли, когда на сцене появилась Надежда Димитриевна. В синем праздничном платье, украшенном на груди, как цветком, кусочком тончайшего кружева, седая учительница была красива той достойной, величественной красотой умной старости, которую мальчики привыкли приветствовать стоя.

В первых рядах один мальчик встал. Это был Ключарев. Как по команде, за ним встал весь 7-й «Б». Зал поднялся, мгновенье молчал и вдруг разразился восторженным шумом. Смеясь, отчего-то волнуясь, чему-то радуясь, ребята били в ладоши. Зал бушевал.

Потрясенная, учительница слушала этот ураган. Наконец он утих.

— Дети! — сказала Надежда Димитриевна. — Я работала тридцать пять лет для того, чтобы заслужить такую награду. Выше почестей нет, чем те, какие вы мне оказали сегодня. И сегодня я твердо узнала: наша школа, учителя, комсомол воспитали из вас настоящих людей — советских граждан, честных и смелых. Я поняла, что вы патриоты нашей мужественной Родины, по тому, как настойчиво бьетесь вы за чистоту комсомольского имени, за высокую честь быть комсомольцем. А теперь… — Надежда Димитриевна улыбнулась, поднесла руку к прекрасным белым, как переспелый овес, волосам и сказала: — Если моя седина не лишает меня права голоса на комсомольском собрании, я голосую за Сашу. Он получил сегодня суровый урок. Но вы, его товарищи, — с ним, и с вами он будет хорошим комсомольцем. Поверьте своей учительнице.