Мария Прилежаева - С тобой товарищи

— Это кто? — спросил Кудрявцев.

— Это те, которые с двойками.

— А почему у них двойки?

— У кого от лени, кому помочь надо.

— Помогаете?

— Конечно. Мы стараемся через комсоргов действовать. Большое значение, когда хороший комсорг.

— Ну, еще бы! Слушай, Богатов, а как у тебя самого с занятиями?

— У меня? Что ж, ничего.

— А точнее?

— Наполовину, пожалуй.

— Что наполовину — четверки и тройки?

— Троек нет.

— Ты, Богатов, в какой собираешься вуз?

«Что это он заинтересовался?» удивился Коля. Он не привык и не любил рассказывать о себе.

— Я поступлю в университет, на физический факультет. Очень интересуюсь проблемами физики. Не знаю, может быть, мы умеем уже использовать атомную энергию… Во всяком случае, должны уметь. Не для того, чтобы воевать, а для того, чтобы не воевать. Диаметрально противоположная «им» установка. Правильно?

— Правильно, — подтвердил Кудрявцев. — Но ты знаешь, в университет с четверками могут не принять.

— Поднажму, — уверенно ответил Богатов. — Осталось полгода. Во всяком случае, я поступлю в университет.

Кудрявцев вынул из подставки карандаш, повертел.

— Дело в том, что по школам района ты единственный секретарь комитета — десятиклассник. Если из-за комсомольской работы не справляешься, как надо, с учебой, признавайся — освободим.

Краска медленно сбежала со щек Богатова.

— Вот оно что!

Он должен был помолчать некоторое время, чтоб призвать на помощь всю свою выдержку.

— Если не подхожу или не справляюсь с работой, освобождайте, конечно, — ответил он наконец более или менее спокойно.

Неожиданно Кудрявцев рассердился:

— Брось говорить ерунду! С тобой по-честному разговаривают. Работаешь хорошо, а все-таки, если тяжело, освободим, потому что десятиклассник. Понял? Чудак!

— Фу! — Богатов распахнут свою куртку. — А я-то испугался… Теперь мне все ясно: узнаю политику директора нашего, Геннадия Павловича. Геннадий Павлович у нас идеалист.

— Как это так?

— Очень просто. Хотите, правду скажу? Только строго между нами, товарищ Кудрявцев.

Кудрявцев удивленно поднял брови.

— Говори, если считаешь, что надо сказать, — согласился он без охоты.

— Наш Геннадий Павлович идеалист во взглядах на ребят. Он мечтает: создам десятиклассникам условия, пусть погрузятся в уроки и обо всем позабудут. Но нас невозможно погрузить только в уроки. Нет, не выйдет. Вы знаете, у нас есть ребята — слушают по двенадцати раз «Онегина». А шахматисты? Спортсмены? Или еще одно эпидемическое заболевание…

— Какое?

— Танцевальное.

— Ты не подвержен?

— Умеренно… С некоторых пор. Но нет, все же умеренно.

Коля быстро взглянул на секретаря, опасаясь, не произвел ли на него легкомысленного впечатления.

Но Кудрявцев слушал охотно, с лукавым смешком в глазах.

— Да! — сказал он. — А я уже не потанцую.

— Почему, товарищ Кудрявцев?

— Нога вот… — Кудрявцев отодвинулся вместе со стулом и вытянул ногу — она не сгибалась в колене.

— Ранение, да? — спросил Коля.

— Да.

Кудрявцев вернулся к прерванному разговору:

— Не освобождать, значит? Выдержишь? Я к вам собираюсь приехать, Богатов.

— Вот здорово! — обрадовался Коля. — Приезжайте скорее! Когда?

— Давай решим. У вас общее собрание скоро?

— Да вот же прямо на-днях, в понедельник. Хорошо бы вам приехать на общее собрание. Будем принимать новых ребят.

— Хорошо! — быстро согласился Кудрявцев. — Приеду. В понедельник кого принимаете?

— Двух семиклассников — Гладкова и Емельянова. Обоим по четырнадцати стукнуло. Хорошие ребята, товарищ Кудрявцев! Только сейчас на комитете с ними вели разговор. Сознательные! И в политике разбираются.

Коля улыбнулся, вспомнив недавнюю беседу. Что-то в этой беседе его сильно зацепило за сердце. Да, вот что!

— Вы сейчас не заняты, товарищ Кудрявцев?

— Как не занят? Занят с тобой.

— Так я вам скажу, — подвигаясь ближе к Кудрявцеву и понизив тон, словно собираясь что-то сообщить по секрету, начал Богатов: — Сегодня на комитет»; парнишка один, Емельянов, рассказал о Тюленине. Понимаете… Как бы вам поточнее передать… Не очень и рассказывал много, а видно сразу, что Тюленин его идеал. А ведь Тюленин когда-то, до войны, был, наверное, довольно обыкновенным парнем, просто хорошим — и все. Я и подумал: из теперешних ребят вырастет много Тюлениных.

— А как же! Конечно! — оживленно подхватил Кудрявцев. — Но кто-то должен об этом заботиться? Воспитать нужно новых Тюлениных. Тюленины не родятся готовыми… Богатов, так я к вам приду. В понедельник?

Он отметил в блокноте.

— Приходите обязательно! — Богатов встал. — Я с вами совершенно согласен насчет воспитания, — подумав, серьезно сказал он.

— Мы с тобой по всем вопросам сошлись, — без улыбки ответил Кудрявцев. — До свидания!

Подняв воротник коротенькой, слишком легкой для декабрьского вечера куртки, Коля медленно возвращался домой. Морозило. На снег легли сиреневые тени сумерек, и на небе, еще очень светлом и чистом, с затухающей полоской зари, вдруг зажглась звезда.

Богатов долго смотрел на одинокий огонек, пока в сгустившейся синеве не выступили так же внезапно новые звезды. Закат догорел, настала ночь.

Вечером после ухода Юльки Саша два часа ломал голову над алгебраической загадкой: Анатолию Лаврентьевичу нравилось озадачивать семиклассников ребусами. Сегодня ребята собрались в школу раньше, чтоб узнать, кто решил правильно.

Конечно. Борис Ключарев, математик, отличник! И Юра Резников.

Они стояли у классной доски, оглушая друг друга неоспоримыми доводами.

— Пойми ты, пойми! — кричал Юра Резников, с ожесточением стукая мелом. — Допустим, что формула»…

— Допустим? Ничего не допустим! Нам известно… Дано… А.С.Б…

— У кого бы списать? — вслух размышлял Леня Пыжов.

Володя Петровых с грустью вынул тетрадку:

— Нет у тебя самолюбия. Ленька!

Звонок, и тут же Анатолий Лаврентьевич почти вбежал в класс, бросил на стол пачку книг, быстрым взглядом окинул парты, энергично потер руки, и этот жест человека, который с удовольствием приступает к работе, и этот молодой, смеющийся взгляд, как обычно, вселили в ребят веселую охоту, учиться.

Разные бывали уроки. На одних, как у Анатолия Лаврентьевича, всегда интересно, хотя учитель взыскателен, строг, придирчив и даже насмешлив.

Недаром Леня Пыжов испуганно втягивает голову в плечи, когда Анатолий Лаврентьевич, заложив руки за ремень, не торопясь направляется к третьей от двери парте.