Мария Прилежаева - С тобой товарищи

— Две головы — и ничего не могут придумать!

— Что вам нужно придумать?

— Необыкновенное! — ответила Юлька и ушла, не улыбнувшись его удивлению.

Они всегда расставались на пустыре, позади мужской школы.

Здесь, на окраине города, каменные громады десятиэтажных зданий стояли вперемежку с деревянными домиками. Подслеповатые, вросшие в землю, эти домишки доживали свой век на краю пустыря против школы.

Отворилась калитка, вышел мальчик. Он постоял у калитки с задумчивым видом, словно решая, куда бы направить свой путь хотя утоптанная дорожка через пустырь вела прямо к школе.

— Вадик Коняхин! — испуганно проговорил Костя. — Идем скорее, Саша. Отвернемся, чтоб он не заметил.

Но Вадик заметил. Просияв счастливой улыбкой, он через сугроб лез уже к Косте.

— Костя! Здравствуй, Костя! Ты скоро придешь к нам?

Он звенел тоненьким, как колокольчик, голоском, этот маленький третьеклассник в длинном, чуть не до пяток, пальто, в варежках, шапке, из-под которой торчал один нос — здорово его укутали дома.

— Костя, в нашем отряде тринадцать ребят. Таня объявила, ты наш вожатый, и велела, чтоб слушались. А что мы с тобой будем делать?

Саша не видел, чтоб когда-нибудь Костя был так смущен, так потерян, так застигнут врасплох! Даже голос ему изменил, когда, глядя поверх головы малыша, он деревянно сказал:

— В субботу на сборе узнаешь, что будем делать.

Вадик кулаком сдвинул шапку с носа на лоб: под шапкой открылись глаза, ответившие таким изумлением Косте, что тот побагровел от стыда, но молчал.

Вадик больше не спрашивал. Шапка упала ему снова на нос. С виноватой улыбкой он вытащил из сугроба сначала одну, потом другую ногу.

Костя проводил его взглядом и угрюмо сказал:

— Я не знаю, что мы будем делать на сборе.

— Вот о чем вы вчера думали с Юлькой!

— Об этом. О чем же еще? Представляешь, собрались пионеры. Первый сбор. Интересно! Они ждут. Первого сбора всегда особенно ждут. Вообще я хочу, чтоб двадцать первый отряд был очень хорошим.

— Ну еще бы! — сказал Саша с участием.

Он понимал тревогу Кости.

Быть вожатым! Не всякий сумеет! Вот почему Костя стал молчалив, в его темных, всегда таких спокойных глазах затаилась забота.

— Костя, а как ты их будешь воспитывать?

— Знаешь, их надо интересно воспитывать, — подхватил с увлечением Костя: — малыши! Видал Вадика? Мы с Юлькой так и решили: необходимо придумать особенное.

— Это верно. И что?

— Сам не знаю. До субботы осталось три дня, а я все не знаю.

Он выглядел таким удрученным! Саша с азартом принялся уговаривать друга:

— Слушай, ты подожди, не отчаивайся… Изобретем что-нибудь.

Костя махнул безнадежно рукой:

— Изобретали мы с Юлькой! Никак. Нет уж, видно, придется первый сбор без особого интереса начать. Авторитет подорвешь, вот чего я боюсь. Скажут — скучный вожатый. Представляешь? Завлеки их после на сбор!

Да, обстоятельства складывались незавидно для Кости! Хоть сломай себе голову, чем утешишь? Саша бесплодно сочувствовал другу, пока из школы не донеслись переливы звонка.

— Что? Звонок? Опоздаем!

Костя мгновенно стряхнул с себя грусть. Они побежали со всех ног в раздевалку.

Первый урок — конституция.

Марина Григорьевна была уже в классе. Ничто в этой юной учительнице не поражало с первого взгляда: русые волосы, разделенные на прямой пробор, круглые щеки, чуть обрызганный веснушками нос, и только выражение глаз освещало лицо изнутри живой мыслью.

Уроки Марины Григорьевны не походили один на другой. Сколько в них вложено было дум, труда, вдохновенья, мечты — этого ребята не знали, но каждый час, проведенный с учительницей, делал их чуточку старше, немного умнее, взволнованней и душевно богаче.

Они платили ей чем могли — Марину Григорьевну в классе встречала та тишина, которая на лице ее вызывала краску смущения и радости.

Она неспокойно работала. Мальчики замечали не раз, как, начиная урок, учительница или ненужно листала журнал, или теребила узел пестрой ленты на шее; иногда ее голос, словно ниточка, грозил оборваться, и ребята поддерживали ее молчаливым вниманием. Не по великодушию, нет! Они не пощадили бы робости, неуменья, незнания.

Было в характере Марины Григорьевны то, что они понимали. Так каждый из них, говоря о самом заветном, старался поглубже упрятать внутренний жар, не выдавать свои чувства — это всегда нелегко!

Марина Григорьевна на доске написала прямым, почти детским почерком: «Статья 123. Равноправие граждан СССР, независимо от их национальности и расы, во всех областях хозяйственной, государственной, культурной и общественно-политической жизни является непреложным законом».

— Вы все знаете этот закон нашей страны?

Несколько голосов отозвалось:

— Да, конечно!

— Тут и знать нечего, — наивно заметил Леня Пыжов. — Ясно.

Он не любил рассуждений: задали бы выучить, и делу конец.

Юра Резников метнул в сторону Леньки негодующий взгляд:

— Про фашистов забыл?

— Так то было. Теперь давно нет, — возразил хладнокровно Пыжов.

Ключарев, хмурясь, свел над переносицей длинные брови:

— Ты думаешь, теперь нет фашистов? Нигде?

Марина Григорьевна подошла к партам.

— Слушайте, что я вам расскажу.

В этот день Марина Григорьевна рассказала ребятам историю негритянского мальчика Сэма.

Сэм родился и жил в маленьком городке Хантсвелле штата Алабама, на юге США.

В городке не было небоскребов, на улицах лежала пыль.

Особняки богатых владельцев хлопковых плантаций укрывались от пыли в тенистых садах. В негритянских кварталах тени было маловато, но все же возле домика Сэма росли два персиковых дерева, а под окном мать разделала клумбу…

Издали эту клумбу можно принять за красную шаль, брошенную из окна.

Сэм не уходил далеко от дома и не завидовал тенистому парку мистера Эвенсона. Самое горячее солнце нипочем было черному мальчишке. В общем, Сэм не жаловался на жизнь.

У него была добрая мать и весельчак-отец, который умел рассказывать сказки. Да. Кроме того, отец Сэма играл на банджо. Он так хорошо играл, усевшись в праздник на приступке крыльца, что мать то и дело подносила фартук к глазам. Один раз из-под камня выскользнула ящерица и лежала неподвижно на песке, пока он играл.

— Па, — сказал Сэм, — она тоже слушает!

— Ты шутишь, Сэм, — засмеялся отец, — ящерицы ничего не смыслят в музыке.

Сэму в то время было пять лет. Он тоже ничего не смыслил во многом.

Он думал, что так и надо, чтобы отцу за работу на хлопковой плантации платили вдвое меньше, чем белым рабочим.