Хаим Оливер - Как я стал кинозвездой

А насчет того, что ты станешь киноартистом, и не придумаю, что тебе сказать. Киноартистом быть — оно, конечно, дело хорошее, да не у всякого к нему есть способность. На днях смотрели в клубе картину про Георгия Димитрова. Артист, который Димитрова играл, был вылитый Димитров: что усы, что волосы, что голос, что фигура — все как у взаправдашнего и нате он тогда в Лейпциге разнес в пух и прах тех бандитов-нацистов. Вот таким артистом быть — это да. Но ты еще мал для такого дела. Приналяг-ка лучше на уроки да на Машину. И постарайся все же погостить у меня, хоть недельки две-три. У нас тут все созрело-поспело, черешни навалом, клубники тоже, арбузы, дыни растут не по дням, а по часам, тебя дожидаются. И кукуруза нынешний год уродится на славу, а поросятки мои вымахали ростом с буйвола.

Есть для тебя новость: я тут мастерю из старого мотоцикла мини-трактор — знаешь, их еще карманными называют — и к нему небольшой прицеп. Так что не придется нам больше перетаскивать арбузы и кукурузу в мешках, будем возить на тракторе. Хорошо бы ты приехал пораньше да подсобил мне наладить этот трактор как требуется.

На этом кончаю. Пиши мне о своих делах и, главное, про Машину.

Целую тебя. Остаюсь твой дедушка Энчо Маринов.

Я прочитал письмо раз, другой, а в третий даже слезу пустил: почему я сейчас не в деревне? Помог бы дедушке с мини-трактором, поел бы досыта клубники!.. Но долго размышлять над этим мне не пришлось, потому что вернулась Лорелея, и не одна, а с Фальстафом. Он вошел брюхом вперед, как борец сверхтяжелого веса, и забасил:

— Нет, мой мальчик, так нельзя! Артист в рабочее время не позволяет себе болеть. Артист, даже умирая, выходит на сцену. Умирает он только по ходу действия или когда опустится занавес.

Лорелея пожелала нам приятно поработать и снова ушла по каким-то неотложным делам. Фальстаф тут же отправился на кухню и принес оттуда бутылку пива и большой кусок копченой колбасы.

— Ну, Энчо, — сказал он, откусывая колбасу, — поглядим, что ты за эти дни выучил. «Ромео и Джульетту» прочел? Да? Ну и что ты можешь сказать по этому поводу?

— Ну… эта пьеса про любовь и про жестокие дуэли между двумя враждующими лагерями, которые под конец заключают мир над трупами своих любимых детей, Ромео и Джульетты.

— Молодец! — похвалил меня Фальстаф и отхлебнул из бутылки. — Шестерка по литературе.

Эх, если бы так! Почему в школе не проходят «Ромео и Джульетту»?

Ободренный похвалой, я набрался храбрости и задал сверхделикатный вопрос:

— А сколько лет было Ромео?

— Лет семнадцать-восемнадцать.

— А Джульетте?

— Тринадцать-четырнадцать.

У меня челюсть отвисла от удивления.

— Тринадцать! Неужели так мало? — И я подумал о Милене с третьей парты — ей исполнится тринадцать к концу четверти — и о Росице, которой ровно тринадцать.

— Не так уж мало, в южных странах — Италии, Греции, да и у нас — люди созревают раньше, — объяснил Фальстаф.

— Это называется переходный возраст, верно?

— Верно, Энчо, верно! — Фальстаф выдул бутылку до дна и продолжал: — Я потрясен твоими познаниями, мой мальчик! Это вы в школе такие вещи проходите? В мое время подобного рода сведения черпали на улице, и ничего хорошего в этом не было…

Я не ответил, только хлопал глазами, а он жевал колбасу и хитро на меня посматривал.

— Признайся, дружок, — спросил он, — не повстречалась ли и на твоем пути какая-нибудь Джульетточка? А?

Я поперхнулся, покраснел как рак, а он заухмылялся и, похлопывая себя по животу, сказал:

— Ну что ж, пора, пора!.. Впрочем, хватит о любви, надо и поработать. Ты выучил упражнения, которые я задавал? Ну-ка, послушаем. Но сперва отлепи ты с ушей этот идиотский пластырь, а то у тебя не голова, а скальп, как в романах Майн Рида.

Я поспешно отодрал лейкопластырь и заблеял:

Бла-бла-бла, бле-бле-бле, бли-бли-бли… — И так весь алфавит подряд.

— Что ж, не так плохо, — пробурчал Фальстаф без особого энтузиазма. — Посмотрим, как обстоит дело с другими. Твоя матушка просит заняться с тобой этюдами. Попробуем. Вот, к примеру… На сцене кладбище, мрак, зловещая тишина. Джульетта лежит бездыханная, хоть она, как ты помнишь, и не умерла. Так? Она выпила травяной отвар, который лишь погрузил ее в сон. Входит Ромео, видит ее, думает, что навсегда ее потерял, в отчаянье выпивает яд, причем настоящий, и умирает. Джульетта просыпается. При виде лежащего на полу мертвого Ромео она тоже впадает в отчаянье, целует его в губы, чтобы впитать в себя яд, потом закалывает себя кинжалом и тоже умирает, на сей раз по-настоящему. Ясно?

— Ясно, — сказал я. Эту сцену я знал почти наизусть. Ровно девятнадцать раз ее перечитывал.

— Тогда давай сыграем! — пробасил Фальстаф. — Как этюд: без слов, только жесты и мимика. Я буду Джульеттой, ты Ромео. Вот я ложусь, бездыханный, в гроб…

Он вытянулся на полу, притворился, будто не дышит, и сказал:

— Ты входишь в склеп, замечаешь меня и начинаешь стонать и охать.

Я вышел на секунду за дверь, вернулся и принялся было стонать, охать и рыдать, но, как увидал распластанную на полу пузатую Джульетту, чувствую — меня душит смех.

— Давай, давай! — подгонял меня Фальстаф. — Выпивай яд!

— Нет у меня яда, — ответил я и не сдержался, фыркнул.

— Болван! — рассердился Фальстаф и встал на ноги, с трудом оторвав от пола свое толстое брюхо. — Понарошку, понимаешь? Вот так! — Взял пивную бутылку и влил в себя оставшиеся капли. — Артист должен обладать воображением: пьет: пиво, а представляет себе, что это яд. И наоборот. И плакать он должен, как только потребуется, и засмеяться. Понял?

— П-п-понял, — заикаясь ответил я.

— Сейчас увидим, что ты понял. Смейся! Погромче!

Стоило ему это сказать, как меня точно цементом сковало.

— Ну же! — нетерпеливо прикрикнул он. — Что ты на меня уставился?

— А я хочу засмеяться и не могу.

Он обозлился и дернул меня за ухо, отчего оно еще больше оттопырилось. Тут уж мне и вовсе стало не до смеха.

— Не умеешь смеяться — попробуем слезы, — решил он. — А ну, заплачь! Вспомни что-нибудь печальное и плачь!

Я, как назло, ничего не мог вспомнить, кроме гнилого помидора, которым мне залепили в физиономию, но в этот раз меня это почему-то даже рассмешило.

Фальстаф жутко расстроился.

— Подумай о смерти какого-нибудь своего друга, — посоветовал он.

Я постарался подумать, но все мои друзья были живы-здоровы, и вообще я никак не мог себе представить, что Кики, например, или Милена, или даже Росица когда-нибудь умрут.

Но, раздумывая о смерти, я вдруг мысленно увидел, как Черный Компьютер корчится от боли и глотает таблетки. И на душе стало так тяжело… А правда, если инженер Чернев когда-нибудь умрет, что тогда со мной будет?