Хаим Оливер - Как я стал кинозвездой

Все стали расходиться, недовольно ворча. Особенно громко ворчала Лорелея:

— Безобразие! Да ведь дети, оставшись одни, растеряются, онемеют!

Мама Росицы возразила ей:

— В этом-то и состоит отбор — установить, насколько уверенно ребенок держится с посторонними. Ведь позже ему придется играть перед камерой, микрофонами, юпитерами, всей съемочной группой. Но вы не беспокойтесь, Мишо Маришки и Владо Романов умеют расположить детей к себе, раскрепостить, снять излишнюю скованности и смущение. А сегодня там еще Голубица Русалиева, редактор, у нее тоже есть подход к детям.

— Нет! — возмущалась мама. — Я не могу с этим согласиться…

Все это время Росица обалдело рассматривала меня, словно я не Энчо, ее добрый приятель, а неизвестно кто, иностранец какой-то.

Бабушки заняли в саду все скамейки, принялись вязать свитеры и перчатки, а кандидаты в артисты стали кувыркаться на траве, прыгать через ограды, бороться.

— Давайте и мы пойдем погуляем, — нарушила наконец молчание Росица. Наверно, не знала, что еще сказать.

— Нет, нет! — воскликнула Лорелея. — Рэнч, ты никуда не пойдешь. Где тебя потом искать? Испортишь прическу…

Тогда мы с Росицей сели на соседнюю скамейку, и у нас завязался глубокий, сердечный разговор.

— Ты получил мое письмо? — спросила она.

— Получил.

— Почему же не ответил?

Как быть? Что я мог ей сказать? Что девять дней был в заточении, как граф Монте-Кристо, и не имел ни малейшей возможности отправить хоть какую-то весточку?

— Я б-был бо-бо-болен! — Когда я вру, я всегда заикаюсь. — О-о-отравился…

— Отравился? Грибами?

— Виски. — Это была правда, и поэтому я уже не заикался.

— Как интересно! Расскажи!

Меня взяло сомнение: рассказывать или нет? Ведь если я расскажу про ту дискотеку, где мне сломали зуб, то стану посмешищем в ее глазах, и она уже никогда не захочет меня видеть, не попросит научить ее плавать…

И все-таки я рассказал — не мог устоять перед ее бархатными глазами. Кроме того, я ведь целых девять дней был арестантом, виделся за все это время только с четырьмя людьми и теперь просто умирал от желания излить перед кем-то душу, говорить, говорить, говорить…

Я рассказал обо всем: о Бобби Гитаристе, о виски и коньяке «Наполеон», о том, как напился, о драке, о докторе Алексиеве и даже о бедняжке Мэри. Росица слушала раскрыв рот, и в ее глазах стояло такое горячее участие, что я говорил, не умолкая, ни на миг не останавливаясь, как магнитофон, у которого сломалась кнопка «стоп». Я не утаил от Росицы ни своего побега из дому, ни того, как побывал у Черного Компьютера, и даже, к своему стыду и позору, признался, что не сдержал слова и не пришел к нему на следующий день…

— Все… — заключил я свою исповедь.

И Росица — хотите верьте, хотите нет — не стала надо мной смеяться и не отшатнулась от меня, как от чесоточного. Наоборот, погладила по руке и с глубоким вздохом произнесла:

— Бедненький мой Энчо!

Заметьте: Энчо, а не Рэнч.

Тут из подъезда Дома культуры показались первые семь кандидатов. Выглядели они ужасно комично. Трое из девчонок тихонько скулили, а мальчишки были все взмокшие и шатались так, будто у них тоже алкогольное отравление. Мамы и бабушки кинулись к ним:

— Ну как? Все хорошо? — заверещали они.

Лорелея тоже подбежала, стала расспрашивать. А вернувшись, сообщила нам то, что узнала:

Комиссия зверски строгая. Шестерых прервали на полуслове, почти сразу же сказали: «Спасибо, вы свободны, желаем успехов в школе» — и только одной девочке дали исполнить свой репертуар до конца. Даже похлопали ее по плечу и сказали, что она допущена к третьему туру.

— Да, так обычно и бывает, — заметила мама Росицы. — На первом туре из двух-трех тысяч кандидатов отбирают человек сто, потом из ста — двадцать, а на третьем пробуют на главные роли троих-четверых.

— Ничего не поделаешь, — согласилась Лорелея. — Неумолимый закон жизни: выживают сильнейшие. Не каждому дано быть Орфеем и Эвридикой, не правда ли?

При слове «закон» я вспомнил дедушкино письмо, в котором он пишет, что закон — как паутина: муха в ней запутывается, а оса ее разрывает. Значит, мне следует быть осой, а не мухой и разорвать закон. Не знаю, правда, относится ли это и к закону сохранения энергии… Разве что я стану когда-нибудь таким, как Эйнштейн (Один Камень) и сумею преодолеть этот закон…

Пока я предавался этим размышлениям, из подъезда вышел Черноусый и объявил:

— Приглашаются номера с восьмого по четырнадцатый!

Лорелея так и вцепилась в него:

— Товарищ Крачунов! Как я рада вас видеть! — Она улыбнулась ему самой чарующей из своих улыбок. — Помог вам антигерон?

Он сперва притворился, будто незнаком с нею, но потом криво улыбнулся и сказал:

— Здравствуйте, товарищ Маринова. Про антигерон спрашиваете? Помогает ли помолодеть? Ну, пока результатов не видать, рано еще, надеюсь, что будет… Человек только надеждой и живет… Ха-ха-ха…

Мама шепотом, на ухо спросила:

— Все в порядке?.. Там, с комиссией?

— Да, да, не сомневайтесь! — с важностью ответил он, отводя глаза. — Я лично переговорил с Маришки и Романовым. Но вы идите, вас ждут.

Чрезвычайно довольная, мама схватила меня за руку и повела по лестнице. Росица и остальные шесть номеров последовали за нами. Перед тем как я перешагнул порог зала, Лорелея поцеловала меня в щеку, сказала:

— Смелее, Рэнч! Помни, сейчас решается твоя судьба, вся твоя жизнь! Яд с тобой? Прекрасно. И не забывай чарующе улыбаться! — Сунула мне в рот черносливину и на всякий случай перекрестила.

Я вошел в зал, где сидела отборочная комиссия…

Первое, что я увидел, был портрет Прометея, того древнегреческого бога, который похитил огонь и отдал его людям. Он был здесь в точности такой же, как на той картине, что висит у Черного Компьютера над кроватью.

Я не суеверный, потому что верю в науку и изобретательство. Не пугаюсь, когда черная кошка перебегает мне дорогу, не боюсь тринадцатого числа, но при виде Прометея я чуть не задохнулся, и черносливина застряла в горле — ни туда ни сюда, — а живот свело судорогой. Прометей не сводил с меня глаз и, казалось, говорил: «Ты не сдержал слова. Не был у Черного Компьютера, а он лежит тяжело больной, и теперь я тебя покараю за это, покараю так, как умеют карать только олимпийские боги».

— Подойдите, ребята, поближе! — словно сквозь туман долетел до меня чей-то голос.

Я с трудом отвел взгляд от Прометея и оглянулся по сторонам.

Мы находились в сравнительно небольшом зале. Стулья были сдвинуты к стенам, посередине стоял длинный стол, заваленный бумагами, карандашами, ручками и толстыми папками — вероятно, сценариями. Еще там стоял графин с водой и несколько стаканов. За столом сидела комиссия.