Давид Гроссман - Бывают дети-зигзаги

ГРУСТНАЯ ГЛАВА БЕЗ НАЗВАНИЯ

— Габи была с нами всегда, — объяснил я Феликсу, — ну, то есть с тех пор, как я себя помню. Она пришла к нам после того, как Зоара, моя мама, умерла, а я был еще совсем маленьким.

Я сделал паузу, потому что на этом месте люди обычно начинали задавать всевозможные глупые вопросы: а от чего она умерла? а ты ее совсем не помнишь? Но Феликс молчал.

Это меня слегка удивило. Ему что, совершенно все равно, что перед ним, можно сказать, сирота? Но я решил не выказывать своего удивления, потому что, как я уже объяснил, обычно бывает наоборот, и меня уже достали вопросы, на которые я все равно не отвечаю, так что будем считать, что и сейчас оно так вышло.

И я стал дальше рассказывать Феликсу про Габи, что она все это время работала вместе с папой, была его секретаршей, еще когда он был заместителем руководителя в отделе расследований по делам мошенничества, и осталась с ним — и когда он стал следователем в отделе особо тяжких преступлений, и в розыске. Никогда его не бросала.

— Я — как гром, — говорит она обычно, — а отец твой, понятное дело, молния.

— И она правда похожа на гром, — рассказывал я Феликсу, — толстая, громкоголосая, но вообще-то она классная, я даже не знаю, как бы мы без нее обходились, — тут я снова сделал паузу, — после того как мама умерла.

Молчание. Ну ладно. Имеет право молчать. Хотя по мне, так ребенок, который может сказать: «После того как мама умерла», — в каком-то смысле особенный. Впрочем, может, и нет. Зеленый «жук» катил по узкой дороге вниз, в сторону моря. Медленно, будто бы никакие полицейские в мире даже не думали нас разыскивать.

— Она все время пробует какие-то новые диеты, потому что поклялась воевать со своим телом до тех пор, пока оно не станет пригодным для человеческого проживания, но беда в том, что она любит поесть и обожает шоколад, да и мы с отцом считаем, что если обед, так уж обед, так что деваться ей некуда.

И за это она себя поедом ест. Но когда отец разогревает на сковороде оливковое масло, и начинает обжаривать мелко нарезанный лук с грибами, и помешивать в кастрюле макароны — устоять невозможно. Иногда мне кажется, что отец над ней издевается, специально соблазняет ее едой, чтобы она еще больше растолстела и у него был повод на ней не жениться.

— А Зоара, наоборот, была очень красивая, — ни с того ни с сего сказал я. — Я один раз видел фотографию.

Молчание. Курс по направлению к морю.

— Только эту фотографию отец и сохранил. Они там вдвоем. А все остальное выбросил после ее смерти.

«После ее смерти» я специально подчеркнул — может, в первый раз он просто не расслышал? Но и на этот раз он никак не отреагировал. Согнулся над рулем с вытянутой от напряжения физиономией.

Ну и пусть. Вовсе не обязательно разговаривать о ком-то, кто уже умер, — даже если этот кто-то приходится матерью ребенку, сидящему рядом с тобой. Этот ребенок сам-то едва помнит мать. Год ему было, когда ее не стало, и с тех пор в нашем доме не говорят о ней. Умерла так умерла.

— А Габи? — спросил вдруг Феликс.

— Габи тоже о ней не говорит — правда, иногда посреди разговора она вдруг спохватывается и умолкает, и наступает такая особенная тишина, как будто кто-то промелькнул мимо нас, но об этом нельзя говорить, а потом Габи вспоминает: «Да, о чем это мы?» И я понимаю, что отец запретил Габи упоминать о Зоаре, потому что всякий раз, когда я спрашивал, Габи отвечала: «По этому вопросу обращайся к отцу» и закрывала рот на замок, хотя я чувствовал, что она прямо лопается от желания рассказать.

— Ты не понимал. Я хотел спрашивать, как Габи пришла к вам.

— А-а.

Да пожалуйста. Если у этого человека нет никакого уважения к мертвым и его интересует только Габи — поговорим о Габи. Честно сказать, о Зоаре мне рассказать все равно нечего. Я сам ничего о ней не знаю, и она для меня практически чужой человек. Правда, она меня родила — но Габи-то вложила в меня гораздо больше.

— Когда отец женился на Зоаре, он ушел из полиции и хотел начать новую жизнь, но после смерти Зоары решил вернуться. А Габи как раз тогда хотела оттуда уволиться, ей надоело работать секретаршей. У нее вообще-то куча талантов, так что она может работать кем угодно.

— В кем, например?

— Да хоть актрисой или певицей! И еще она мастерица все организовывать. В полиции она всегда устраивает детские праздники, и для взрослых праздников пишет сценарии, и фантастически разгадывает кроссворды, и разбирается в фильмах — мы с ней ходим в кино каждую неделю, и умеет изображать известных людей… И еще у нее отличное чувство юмора и всегда хорошее настроение. В общем, она почти идеал.

Феликс улыбнулся:

— Ты ее любишь, Габи, а?

— Она очень классная, — повторил я. Жаль только, отца не удается в этом убедить — то ли из-за внешней красоты, то ли из-за Зоары…

— Только недостаточно красивая для господина нашего отца, — проговорил Феликс задумчиво, а я вспомнил, как Габи напевала: «Мне стать суждено было Бриджит Грозою Сердец, но физиономию как у оладьи дал мне в наследство отец». И вдруг подумал, что, если бы Габи сдалась в плен своей внешности, она стала бы сварливой, скучной и всем недовольной теткой — а она, наоборот, остроязыкая, веселая и очень любит жизнь. И что Габи такая не потому, что так воспитана или унаследовала характер от родителей, а потому что душа ее сама решила сопротивляться той форме, в какую ее заключили. Вот почему Габи такая странная и непредсказуемая и как же тяжела эта ее ежедневная война против самой себя, которую она ведет в одиночку, — это я тоже понял вот только сейчас.

— А скажи мне, почему она решила побросать полицию? — спросил Феликс в тишине.

— Ну, потому что ей надоело каждый день подписывать отчеты о трупах, убийствах и прочих пакостях.

Она тогда еще добавила: «А больше всего мне надоело каждое утро видеть кислую рожу твоего папочки», но об этом я Феликсу не рассказал. Ни разу отец не сказал ей ни слова благодарности, зато беситься, если она пропадала хотя бы на день, — это он умел.

«А я-то, дура, считала, что он так неуклюже показывает, как во мне нуждается», — каждую неделю вздыхала Габи, рассказывая мне об этом.

— Она от него почти совсем ушла, — объяснил я Феликсу, — но потом подумала и решила остаться еще ненадолго.

«Отец твой был так убит горем, что я просто не смогла его бросить». Мы обсуждали это тысячу раз: и за чашкой горячего шоколада после фильма, и просто на кухне, когда оставались одни. «С каждым днем синяки под глазами у него все росли и росли, можешь себе представить? И конечно же ни с кем он своей болью не делился, гордость идиотская не позволяла!»