Давид Гроссман - Бывают дети-зигзаги

— А если нет? Я больше не верю в твои россказни!

Голова его клонилась все ниже с каждым моим словом.

— Если ты уходишь, никто в мире не рассказывает тебе этот рассказ.

— Да? Можешь поклясться?

Спиной я коснулся дверной ручки. Я был уверен, что дверь заперта. Что ключ зажат у него в кулаке, что сейчас он помашет им передо мной и хищно ухмыльнется, и тут-то мне настанет конец, как и всем детям, которых он приводил сюда до меня, и обо мне напишут в колонке «Потерялся ребенок», и полиция будет просить у населения помощи в розыске, а потом мои останки найдут в иерусалимском лесу…

— Амнон, для тебя я не клянусь. Для тебя я только обещаю.

Ключ был на месте. Я повернул его, и дверь распахнулась. Я выскочил на площадку, захлопнул за собой дверь и бросился вниз, перескакивая через четыре ступеньки. Мне показалось, что он гонится за мной. Кажется, я закричал. Волосы у меня встали дыбом, и сам я весь ощетинился — однако никто за мной не гнался. Я остановился у забора и отдышался. Я все время повторял себе: «Ты спасся! Спасся!», но радости почему-то не чувствовал. Снаружи пахло жимолостью. Все было спокойным, обыденным. Никто даже не подозревал, что произошло со мной несколько минут назад и какой опасности я избежал. Мимо прошла, обнявшись, парочка, за ними — человек с собакой. Под мышкой у него была зажата газета. Что, если я остановлю его и скажу, что я тот самый ребенок, которого разыскивает вся страна?

Человек с собакой прошел мимо. Собака задержалась на миг, обнюхала мои ботинки, с подозрением оглядела меня и даже замычала было, но хозяин потянул ее за поводок, и она так и не успела меня выдать.

Я быстро зашагал по тротуару. Наверно, понадобится не один год, чтобы разобраться во всей этой путанице. Как только я мог не понять, что происходит? Столько народу искало меня, беспокоилось обо мне, а я все это время свято верил в свою выдумку!

Впрочем, как и всегда.

Дурак я, дурак. Что я себе вообразил? Будто отец отдал меня дипломированному преступнику, чтобы тот приоткрыл мне двери в преступный мир? Чтобы я прошел ускоренный курс «Введение в преступления»? Мой отец, который всю свою жизнь посвятил закону, который всю жизнь боролся с такими, как Феликс?

Как? Почему? Точно меня, сонного, свели с верной дороги на кривую окольную тропу, а я так и продолжил идти по ней, глупо улыбаясь, считая, что я на правильном пути.

А это был путь преступности. Путь лжи. Я сам себя обманул.

Газетный киоск на углу еще не закрылся. Я прошел мимо, мельком проглядывая заголовки. Во всех газетах я был на первой полосе. Впрочем, кроме того, что меня похитили, сообщить им было нечего. Даже имени моего они не знали — полиция все держала в тайне.

Похищен. В смертельной опасности. Эти слова казались пустым звуком. Между ними и Феликсом не было никакой связи. И ни в какой опасности я не был. Что они там выдумывают, у себя в газетах? Лишь бы привлечь читателей.

Я перешел на другую сторону улицы, зашагал быстро и сам не зная куда. Подальше от Феликса. Я убегал от него. От исходившей от него опасности. Что он делает сейчас, один, на кухне? Наверняка уже скрылся. Растаял, словно тень. Пошел обманывать других мальчишек.

Я сделал большой круг и вернулся к дому Лолы. Я только хотел посмотреть, не сбежал ли он через окно. Нет, даже не пытался. Надо валить отсюда и идти в полицию. Можно попросить позвонить из газетного киоска. Денег у меня нет, но я объясню продавцу, что я тот самый ребенок из газет. Тот самый, похищенный.

Я пошел медленнее. Такие решения надо как следует взвешивать. Интересно, Миха уже знает? В классе уже догадались, что это меня похитили? Те, кто смеялся надо мной и над отцом, над моими играми в сыщика, над тем, как мы отдаем честь при встрече, как отец повышает меня в звании (ну, или не повышает), над тем, что «ангела-хранителя всего отдела» не приняли даже в дорожный патруль, потому что на него нельзя положиться, поскольку он то-то, и то-то, и то-то.

Посмотрим, что они скажут теперь. Даже госпожа Маркус, так мечтавшая вышвырнуть меня из школы, небось уронит скупую слезу и скажет: «Он был хорошим мальчиком. Просто очень творческим. Так уж оно устроено: бывают дети прямоугольные, а бывают и дети-зигзаги. Мы не поняли этого вовремя». А учителя начнут перезваниваться: «Да, это он. Бедненький. Вероятно, в этом есть и наша вина. Надо подготовить выставку его памяти. Он был особенный ребенок. Хотя и хулиганил иногда».

А что подумает Хаим Штаубер? Расстроится ли хоть чуть-чуть? И расскажет ли об этом дома?

Я сунул руки в карманы, чтобы не разгоняться. Куда я так несусь? Надо подумать, прежде чем что-то предпринимать. Я снова оказался возле дома Лолы. Все улицы здесь на одно лицо. Я снова обогнул угол, снова скользнул глазами по газетным заголовкам. Может, даже Голда Меир, глава правительства, обратит внимание на эту новость и спросит у своих советников, действительно ли полиция делает все возможное для спасения ребенка, и потребует, чтобы ей по секрету сообщили его имя, и советник шепнет мое имя ей на ушко, и глава правительства скажет своим особенным голосом: «О!» и на секунду отложит все важные дела.

А Феликс? Что он сейчас делает на кухне? Феликс, коллега, с которым мы так прекрасно провели эти два дня, возможно, самые счастливые дни моей жизни? В одно мгновение он превратился в чуждый и страшный газетный заголовок. Когда я уходил, его, казалось, оставили все силы. Почему для него так важно, чтобы я ему поверил? Почему в эти два дня он так старался развлечь и порадовать меня?

Он стал моим товарищем по вегетарианству.

А я пообещал (правда, в сердце) хранить ему верность. И предал его.

Но ведь он предал меня первым?

Я растерянно присел на бордюр.

На главной улице завыла полицейская сирена. Если они приедут сюда, все кончено. Я уже никогда не узнаю, что хотел рассказать Феликс. Ни о чем не смогу его расспросить. А отец ни за что не расскажет мне. Он не хочет, чтобы я знал. Поэтому и Габи запрещено об этом говорить.

А Феликс сказал, что был знаком с Зоарой. Он знает, как она познакомилась с моим отцом и почему они решили вместе поселиться на горе.

А что за лошади у них там были? Как они жили там вдвоем?

Он говорит, что похитил меня, чтобы что-то поведать.

Какую-то историю. Эта история постоянно кружит надо мной. Тринадцать лет не подавала голоса, а теперь не дает мне покоя.

Стоп. Фотография. Фотография, которую Феликс показал в поезде.

Я схватился за голову. На фотографии, той, с Михой, я был в пальто. То есть Феликс начал планировать эту операцию еще зимой. Сколько же усилий он приложил и сколько всего придумал! И только для того, чтобы что-то мне рассказать? А «бугатти», привезенный на корабле специально для меня? А вторая машина, в которую мы пересели? Может, меня ожидает еще что-то интересное… И он ведь сказал Лоле, что это его последнее выступление. Потом все. Занавес.