Давид Гроссман - Бывают дети-зигзаги

— Зоара имела мозги, она знала, что господин отец будет хотеть все стирать, потому она попросила меня делать тебе это путешествие! — прорычал Феликс.

— Смотри как следует, Нуну, — продолжала Лола. — Здесь, в этой комнате, в этом бараке ты появился на свет. Без врача, без акушерки. Твой отец не согласился отвезти Зоару в роддом в Тверии. Он сам принял роды и сам перерезал пуповину. Это самое прекрасное место для того, чтобы родиться. Это было как при сотворении мира: мать, отец и ребенок. — Голос у Лолы начал дрожать. — Как раз в это время, в половине пятого утра. Без двух дней тринадцать лет назад.

Вот это да.

— Я больше не могу, — проговорила вдруг Лола и выбежала из барака. Феликс поспешил за ней.

Мне тоже было нелегко, но я остался еще ненадолго. Остался, чтобы побыть с ними. Как в самом начале, после сотворения мира. Я опустился на колени и дотронулся до половиц. Потом сел на пол. Очень тихо, очень сосредоточенно. Никогда в жизни я еще не был так сосредоточен.

Все звуки исчезли в этот миг. Звуки были вокруг меня всегда — с тех пор, как Зоара умерла и начались перешептывания и тайны. Я старался разобрать эти звуки, старался подражать им…

Я нашел погнутую чайную ложку. Ручку от сумки. Сломанную фоторамку. Коробок спичек. Женский ботинок. Мужской носовой платок. Собрал все находки и отнес в спальню, к печке — прибрался в доме.

— Когда ты родился, она была счастлива, как никогда в жизни, — рассказала мне Лола, когда я вышел. Нос и глаза у нее покраснели, да и у Феликса тоже. — Она носилась с тобой, как тигрица с тигренком. Вот здесь, прямо на этом месте, где ты стоишь, отец сделал тебе песочницу. Через два дня после твоего рождения! Вот здесь она положила твое одеяльце, потому что здесь нет ветра, и каталась с тобой по земле, а твой отец стоял вон там, подбоченившись, и смеялся.

Ах, какие подарки мне дарят на бар-мицву!

Наступило утро. Долина осветилась солнцем, окрасилась золотом. Может, из-за того, что я рос на таком просторе, мне трудно теперь подолгу находиться в закрытом помещении? У края утеса метался в утреннем свете обрывок ткани, видимо зацепившийся за ветку. Когда-то он был красным или сиреневым. Может, это Зоара, проезжая на лошади, зацепилась платьем за колючку? Я не осмелился подойти ближе. И не из-за обрывистого утеса.

— Ты рос в раю, — шепнула мне заплаканная Лола.

— Только недолго, — буркнул Феликс. — Она сама привозила с собой змея.

Кто знает, когда он проснулся, этот змей, напомнивший о дальних странствиях, заставивший тосковать по другой жизни, переменчивой, богатой событиями. Почему она не могла просто быть счастливой здесь, со мной?

— Об этом нелегко рассказывать и тяжело слушать, — проговорила Лола. — Мужайся, Нуну.

День ото дня Зоара становилась все раздражительнее, ничто ее не радовало, пейзаж казался скучным, овцы глупыми, ей надоели домашние дела, надоел навоз, прилипший к подошвам.

И мой отец. Что-то в нем сводило ее с ума. Я не знаю, что именно. Может, его молчаливость? Может, он просто ей надоел? Может, глаза его вдруг показались ей маленькими и жадными? У него есть привычка поглаживать вещи, ощупывать их со странным удовольствием, будто убеждая их смириться с тем, что они — его собственность и он вправе прикасаться к ним по своему желанию. Может, это ее раздражало? Мне горько от таких догадок — может, оттого, что с возрастом я становлюсь все больше похож на отца.

Может, ее злило то, что он не окончательно порвал с остальным миром и раз в неделю ездил в Тверию звонить своей матери. Что в субботу он обязательно покупал газету. Что не мог без бутылки пива «Мальт» после ужина. Что обязательно слушал футбольные трансляции по радио… Что однажды купил на барахолке старое кресло, украшенное бахромчатыми цветами, а Зоара сказала, что оно похоже на толстую тетку по имени Пышка (именно Пышка!), и как он мог купить такое, ведь они клялись сотворить здесь рай, быть свободными от всякого бремени, от всякого хлама, и вот выясняется, что он приволок сюда свою мелкую буржуазную душонку? Она была страшна в гневе: черные волосы змеями взвивались над белым лбом, скулы заострились, как от болезни. А она-то считала, что у него такая же широкая душа, как у нее! А он неспособен понять ее! Он настоящий сын торговца бисквитами! Ничем не отличается от Пышки! Зоара кричала и набрасывалась на него с кулаками, царапалась, и отец схватил ее за запястья, осторожно, но крепко, а она билась и вырывалась.

Прозрачный воздух меж ними замутнился. Долина внизу содрогалась от ужаса, слушая крики, доносившиеся с вершины горы. Зоара чувствовала, что отец следит за ней. Она отлично помнила, как он поручился за нее в суде. Благодаря этому она получила минимальный срок, но теперь отец сам стал ее тюремщиком.

— Шпионишь за мной, — цедила она сквозь зубы.

— Я не шпионю за тобой. Но мне бы хотелось знать, куда ты отправляешься на лошади.

— Не твое дело, майор Файерберг. Я свободный человек.

— Зоара, дорогая, рядом граница. Контрабандисты, нарушители. А ты одна.

— Я не одна. Я сама с собой. И у меня есть пистолет.

— Зоара, что мне с тобой делать? Что сделать, чтобы ты была счастлива? Научи меня. Я хороший ученик, ты знаешь.

— Да уж. — Она оглядывала его поверх лошадиной гривы так, будто видела впервые. — Ты хороший ученик. Прилежный.

И пришпоривала коня.

— Иногда она пропадала по нескольку дней, — рассказывала Лола. — Спала в пещерах. Возвращалась голодной и исцарапанной. Не говорила, где была. Вообще не разговаривала. Иногда брала мотоцикл и уезжала в Тель-Авив. Приходила ко мне. Уходила на танцы. Возвращалась пьяной, а то и вовсе не возвращалась… Кричала, не хотела ехать домой. Уже не знала, где ее дом.

Лола говорила тихо, опустив голову. Я глотал каждое ее слово.

— И однажды она ускакала на лошади и не вернулась. Может, попыталась пересечь границу, и иорданские пограничники застрелили ее. А может, лошадь сорвалась со скалы. Ее искали, искали повсюду. Армейские друзья твоего отца ночью, тайком, перешли границу и искали даже в Иордании. Бесполезно. Она просто вдруг исчезла.

— Вдруг, — пробурчал Феликс. — Всю свою жизнь она делала этот «вдруг».

Я оглядел залитые солнцем горы и представил, как Зоара пришпоривает коня, направляет его вон к тому утесу. Внутри меня бился вопрос, так растревоживший Зоару в детстве: почему в мире нет ограждений?

Нет оград.

Надо уметь скакать осторожно и останавливаться на краю.

Зоаре было двадцать шесть лет — ровно столько, сколько она и отвела себе. Как она могла бросить нас? Почему не подумала обо мне, о том, что будет со мной без нее?

— Но накануне, перед тем как совершить эту глупость, она позвонила мне. — Губы у Лолы задрожали. — Прощальный разговор на один жетон. «Мама, — сказала она мне, и по голосу я поняла, что это конец. — Мама, когда я последний раз была в Тель-Авиве, я оставила там кое-что для своего сына, для Ноника…»