Нина Раковская - Мальчик из Ленинграда

Я долго плескался, плавал. И в хорошем настроении вышел в предбанник. Очевидно, ребята уже ушли.

На стене висели пустые кольца. Только моё бельё и оставалось. Я взял рубашку, трусы, а когда увидал френч, ахнул: он сморщился, посерел от пара, золотистые пуговицы стали ржавые, некрасивые.

Нагорит мне от тёти Оли!

Но худшее ждало меня впереди. Я застегнул френч на все пуговицы, разгладил локтем складки и морщинки и полез под скамейку за бутсами. Но бутсов не было… Я облазил всё, бутсов не нашёл и побежал к банщику — инвалиду с костылём вместо ноги.

— Кроме ваших, тут никого не было. Значит, ваши взяли. А ты что делал? Уснул? Садыков с ребятами давно ушёл…

Я так жалобно упрашивал банщика помочь мне, что он сжалился. Мы вместе стали шарить под диванами.

Бутсы как сквозь землю провалились.

— Плохо дело! — сказал наконец банщик. — Стянули их. А отвечать нам с тобой придётся.

Я вышел из бани босиком. Идти было не холодно, земля уже порядком нагрелась. Босой, в мятом френче, я больше смахивал на партизана. Но сейчас это меня не радовало.

В детдом возвращаться мне не хотелось. Я дошёл до моста через речку, походил по берегу. Постоял у карагача. Медленно прошёл переулком., где цвели фруктовые сады. «А в детдоме скоро звонок! — подумал я. — В клуб надо идти. Уроки готовить. Опоздаю — ещё хуже будет».

И я свернул в наш переулок.

Во дворе около Садыкова толпились наши мальчики. Садыков своим громким командирским голосом разговаривал со Славкой.

Я решил, что говорили про меня. Приостановился у фанерного гриба. И, конечно, я угадал, потому что Садыков, увидев меня, многозначительно замолчал. А потом сердито сказал:

— Ага, вот и он своей собственной персоной… Отлично! Юлька и Славка, оба немедленно шагайте в канцелярию.

Садыков быстро пошёл по двору к дому, где была канцелярия. В стороне, около нашего куба-титана, сидел на корточках Партизан. Сегодня была его очередь кипятить чай к ужину. Ваня бросал хворост в топку. «Спрошу у Вани. Партизан скажет, что про „меня говорили“». И я присел рядом с Ваней.

— Юлька, — сказал он мне шёпотом, — Славка наговорил, что ты мыло на леденцы менял. Ребятам мыла не хватило…

— Я менял?!

Я рассказал, как Славка подвёл меня — сунул рваный рубль, а сам убежал.

— Значит, неправда! — обрадовался Партизан. — А верно, что тебе тётя Оля новый френч дала, а ты в нём в баню отправился?

И он пристально посмотрел на мой мятый френч.

— Это правда, — сказал я упавшим голосом. И признался: — Она мне и бутсы новые дала…

— Новые?

— И френч и бутсы, — начал я, и голос у меня задрожал.

— Где же они?

Партизан теперь смотрел на мои босые ноги. Я всхлипнул и открыл Партизану, что случилось в бане.

— Какой-то злодей их стянул!

— Плохо, — сказал Партизан шёпотом. — Садыков про бутсы знает?

— Нет… А Осип Петрович вернулся? Приехал?

Осип Петрович вчера вечером по делам уехал в Фергану. Вся моя надежда была на него. Пойду к нему и всё расскажу.

— Осип Петрович и завтра не приедет. Юлька, — шептал Партизан, — иди скорей к Садковый. Он горячий, ещё хуже будет, если не пойдёшь. Иди! Он, может, ещё найдёт твои бутсы, пока не поздно.

Я сидел перед титаном и бросал хворост в топку.

— Иди, Юлька! — уговаривал меня Ваня. — Садыков, конечно, кричать будет. А ты молчи. Он тебя простит. Он отходчивый. Помнишь, меня простил…

Но я знал, что провинность, которую Садыков недавно простил Ване, была меньше моей. Как-то Партизан расшалился и подставил девчонкам подножку в тёмном коридоре. Это простить было можно. А меня вряд ли он простит. Я нехотя поднялся и, прихрамывая, поплёлся по двору.

Садыков с тётей Олей уже сами шли ко мне.

— Ну, вот он! — встретила меня тётя Оля. — Вот он, наш модник. Гляди, Садыков, как новенький френч отделал. Всё Осипа Петровича поблажки… Полюбуется он на своего любимчика. А где бутсы? — испугалась она.

Я хотел сразу повиниться во всём — тётя Оля помешала.

— Садыков! — начал я. — Славка сказал, что я мыло менял. Неправда!

Садыков оборвал меня:

— Виляешь? С кого пример берёшь? Со Славки? Это же самый отсталый человек. Иргашой и Партизан так бы не поступили. Славку мы не раз хотели в другой детдом перевести. И тебе с ним хочется…

Тогда, сам не знаю как, вырвалось у меня:

— Не имеешь права!..

— Что? — переспросил Садыков.

— Права не имеешь, — сказал я. — Ты без Осипа Петровича тут не хозяин. Ты…

И тут у меня дух перехватило. Я заревел. Зачем я так сказал? Вокруг ребята стояли. Они тоже всё слышали.

— Вот тебе и ленинградец! — сказала тётя Оля. — Вот тебе и Юлька Семёнов!

Опустив голову, я быстро шёл в конец двора, где за изгородью жили наши ослики. Схватил за уши маленького Фоку, прижался к нему и опять заревел. Что я натворил! Почему всё так получилось? Ни учителям, ни вожатым я никогда прежде не грубил. Значит, правда я распустился… Я вспомнил, как мы дружили с Садыковым, ленточку на карте перекалывали. Как он по воскресеньям водил нас в кино. Он любил командовать, но всё равно он был хороший. А я что наделал?

Я взял метлу, стал двор подметать. Сводил Фоку на арык напиться.

Горн затрубил в переулке.

Это ребята строем уходили в госпиталь, несли бойцам подарки.

А про меня никто не вспомнил. Даже Партизан забыл, одного бросил. Я долго бродил по двору, зашёл в клуб. Время тянулось очень медленно. Во всём детдоме оставались повариха тётя Феня да тётя Оля. Мне не хотелось встречаться с ними, и я из клуба отправился в спальню. Улёгся на кровать. Лежал и думал… Я был кругом виноват. Зачем я нарядился?

Иргашой, правда, так бы не сделала. А Партизан? Партизан, может, не выдержал бы, подумал я, может, надел бы френч и бутсы…

Завтра вызовут меня в клуб, на сбор.

Хоть бы Осип Петрович приехал завтра!

Я вспомнил, как улыбался мне Осип Петрович, как звал меня: «Ленинградец». Я очень любил его. Маме собирался о нём писать. Я даже ревновал его немного к Садковый, к Иргашой, к Ване. Мне хотелось, чтобы он любил меня больше.

Ах, если бы мама была со мной! Я вспомнил, как в Ленинграде в школе был дежурным. Переставлял в классе на подоконнике цветы и выдавил нечаянно горшком оконное стекло. Меня вызвали к директору. А мама пошла со мной и заступилась за меня.

Но то стекло было, а тут целые бутсы. Тогда войны не было и всего хватало, а сейчас всего в обрез.

И мне так захотелось домой, что я во сне увидал Ленинград, наш дом, маму.

Мама снилась мне так ясно, что, когда утром я открыл глаза и увидал на соседней подушке култышку, я никак не мог сообразить, что это детдомовская спальня и рядом со мной — Ваня.

Наверное, было ещё очень рано. Солнечный зайчик на стене был такой румяный и розовый, какие бывают только на заре. Я приподнялся на кровати. Ребята ещё спали.