Антонина Ленкова - Это было на Ульяновской

— Дон замерзнет — и двинут, — уверенно подхватил Витя. — Хватит гадам ползучим нашу землю поганить.

— Скорей бы уж он замерзал, ваш тихий Дон…

— А что, ребята, фашисты в Ростове лютуют? Тихо все вроде. Вот и нас не трогают. А уж который день….

— Румын в городе много, а им с чего лютовать? Немцы — другое дело. Тем поперек дороги не становись. Мать рассказывала, в Нахичевани — есть у нас в Ростове такой поселок — пацана фашисты убили. Они приказ вывесили, чтоб голубей посдавали, а какой мальчишка своих птиц отдаст? Увидели его вроде с голубем, ну и…

Коля не смог повторить «убили». Замолк. И вдруг раздался твердый, решительный голос:

— Вот что, ребятки, помогли вы нам здорово, век не забудем. Только больше чтобы мы вас тут не видели! Понятно!

— Это еще почему? — взвился Яшка.

— А вот поэтому самому, — уже спокойно ответил человек, похожий на Колиного отца.

— Правильно, — неожиданно для ребят, да, пожалуй, и для самого себя, согласился Коля. — Все правильно. Не беспокойтесь, мы будем осторожней…

Домой шли молча. Яша и Витя вопросительно поглядывали на своего вожака, сосредоточенно шагавшего рядом, но спрашивать его о чем-либо не решались: еще чего доброго запретит им ходить в подвал. Сам-то он, конечно, раненых не оставит, не такой человек, так ведь и они не трусы. Почему он молчит? О чем думает?

А Коля думал о них, о том, как безраздельно доверяют ему эти славные пацаны свои жизни. Они признали в нем вожака, идут за ним в огонь и в воду. Верят: где он — там удача. А если что случится? Если и на их улице загремят выстрелы, как вот уже целую неделю гремят на других? Если кто-нибудь и из его товарищей захлебнется в последнем крике, как тот пацан с голубем. Как посмотрит он тогда в глаза матерей — Анны Ивановны, Ольги Федоровны, тети Ксении?.. Что скажет им?

Впервые почувствовал он, какой это тяжелый груз — ответственность за других. За сестричку и маму, за товарищей, которые стали ему в эти тяжкие месяцы как братья, за раненых, вот уже целую неделю томящихся в подвале.

Все ли они сделали для них? Может, надо собрать побольше ребят, ночью скрутить часового и вывести всех? Люди приютят их. Надо подумать, поговорить с Сашей. У них на Береговой тоже мальчишек хватает — вот бы вместе! Жалко, что нет Коли Беленького и Степы. Как-то им воюется? Где отец? Из-за этих фашистов и письма не получишь — когда уж их прогонят…

— Коля, — тронул его за рукав не умеющий долго молчать Яшка. — Ты о чем думаешь?

— О дальних странах, — серьезно ответил Кизим.

Яшка поверил. Если фашисты, так что ж теперь — и помечтать нельзя!

Все мальчишки на Ульяновской знали, что Коля Кизим будет капитаном дальнего плавания. Они целую зиму помогали ему строить корабль. Он получился совсем как настоящий, даже шлюпки по бокам! Весной, когда разлившийся Дон стал похож на море, они спустили корабль на воду и долго махали вслед, пока не скрылся из виду развевающийся на весеннем ветру алый флажок…

— По домам! — скомандовал Коля. — Отогрейтесь — и за продуктами. Утром, как всегда, ко мне. Тогда и поговорим.

А ночью он проснулся от выстрелов. Вскочил, зажег лампу. Увидел широко раскрытые глаза матери, услышал ее горячий шепот:

— Неужели наши? Господи, счастье-то какое!..

— Никакими словами невозможно передать эту радость, — вспоминает день первого освобождения родного города Мария Яковлевна Аллахвердова. Она пытается скрыть волнение, но большие темные глаза наполняются влагой.

В детстве я думала, что слезы льются от боли, от обиды, от горя. Потом поняла: люди плачут и от счастья, когда оно выстраданное.

Мы говорили с Марией Яковлевной о войне и Победе. О наших детях и детях войны. О мальчишках, чьи имена увековечены на мраморе мемориальной доски, и о совсем тогда маленьких девочках Вале Кизим, Вале Прониной, их сверстницах и подружках. Что заставляло их, забывая о собственных бедах, рваться на помощь незнакомым людям, что помогало переносить холод и боль? Наверное, мужество и сердечность взрослых, их бескорыстие. На них, на своих матерей и отцов, старались они быть похожими в то тяжкое для Родины время.

Те, кому выпала счастливая доля жить, по-особому ценили все, что принес с собой мир. И хлеб, и синеву спокойного неба, и бескорыстие настоящей дружбы. Но не все из них смогли передать этот особый душевный настрой своим детям. Может быть, тоже не хотели вспоминать войну, боялись, как бы ее страшная тень не омрачила радости тех, кто им дороже жизни?

— Иногда мы боимся сделать больно нашим детям, — задумчиво говорит Мария Яковлевна. — Бережем их от переживаний, хмуримся, если замечаем, что они плачут над книгой. Думаем: пусть лучше радуется дочка. А потом плачем сами. Удивляемся, откуда равнодушие, черствость… Выходит, сами и виноваты… Но тронут ли их далекие чужие беды?..

Я иду в 26-ю школу, в класс Людмилы Христофоровны Хасабовой, ребята которой разыскали меня как участницу Великой Отечественной войны, и мы крепко дружим. В уютном, теплом и светлом математическом кабинете я рассказываю ребятам, как учились и жили дети фронтового Ростова. В классе — ни шороха. Никто не слышит звонка. Они там, на Ульяновской, в сырых, нетопленых классах 35-й школы; дома их разрушены бомбами, отцы — на фронте. А вокруг столько больных, старых, беспомощных!.. Но разве сейчас нет людей, которые нуждаются в помощи? И разве не по-новому должны посмотреть они на себя, на своих товарищей после этого нашего разговора?..

Я благодарна своим слушателям. И теперь спокойно буду продолжать свою повесть. Рассказывать о том, как строили мальчишки оборонительные сооружения, потому что всем было ясно: не оставят фашисты в покое город, прикрывающий дорогу на Кавказ. Напоминать главный закон войны: все для фронта, все для Победы! И работа, и учеба.

Многие старшеклассники ушли из школы на заводы и в госпитали. Кто помладше — продолжали учебу. Занятия, правда, проходили в другой школе — своя была занята под госпиталь, но все равно хорошо, когда учишься.

Вот только писать совсем не на чем. Как это они раньше не берегли тетрадки! Дураки, из-за одной кляксы новую начинали. Теперь приходится писать на чем попало — на газетах, на старых обоях. И учебников нет. А в старых — страницы вырванные. Не слушались, когда говорили, что книжки надо беречь. Теперь бы берегли, да нечего…

— И куда все подевалось? — развела однажды руками Лилька Проценко. — Чернилок даже нету.

— А кто вчера пузырек перекинул? — строго посмотрела на подружку Валя. — Кто тебе чернилки делать будет? Сейчас самолеты да танки делать надо. Да патроны. Война ведь…