Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

И Димитрий вдруг изнемог, опустил саблю и глянул беспомощно на отшатнувшуюся в ужасе толпу. Князь Иван бросился к нему, взял у него из ослабевших рук саблю, вложил ее в ножны и повел его обратно по торговым рядам к Пожару, к башне кремлевской, где, вздетый на спицу, поник золочеными крыльями двуглавый орел.

Когда Отрепьев открыл глаза, то не увидел уже над собой ни молнией сверкавшего булата, ни землисто-серого лица Димитрия. Но вокруг черноризца кишмя кишели люди да разворачивался все сильней их нестройный гомон. И дьякон, подобрав валявшуюся подле фляжку, встал на ноги, перекрестился и с зажатой в руке фляжкой возгласил:

— Глухие, потешно слушайте; безногие, вскочите; безрукие, взыграйте в гусли. Слава дающим нам вино на веселие, и мед во сладость гортани нашей, и пиво — беседа наша добрая. Слава тебе, боже, слава тебе!..

И он стал ковырять перстом в горле своей фляжки, где крепко засела вколоченная туда затычка.

— Шел бы ты, батька, к себе на подворье, — сунулась к Отрепьеву козья борода на гусиной шее. — Не по-христиански учинился ты безумен… Не миновать тебе плетей… Того и гляди, на тиунов [87] Тиун — управитель либо надзиратель, имевший право судить и наказывать. нарвешься.

— Пш… киш!.. — отмахнулся от него Отрепьев. — Суешься, бука, наперед аза… [88] Аз — старинное название буквы «а», буки (бука) — буква «б». Киш пошел!..

И, справившись с затычкой, Отрепьев, как к материнской груди, присосался к своей фляжке.

Он вконец опьянел, черный дьякон, пропащий монах, потерянная душа. И с фляжкою в руке, с бородою, мокрой от залившего ее хмельного напитка, стал он притопывать, приплясывать, припевать:

Столпившиеся около Отрепьева купчины стали хлопать в ладоши, подзадоривая расходившегося черноризца:

— Ай батька!.. — только и слышно было со всех сторон. — Ай веселый!.. Ах ты, раздуй тебя горой!

— Батька! — толкнул Отрепьева краснорожий молодчик, подпоясанный полотенцем. — А про что там говаривалось ночью, во келейке… на Железном Борку?.. Не рассказал ты… Что там ночью, батька?..

Отрепьев осклабился, обвел мутными глазами окружившую его толпу и молвил:

— А ночью во келейке… чшшш!.. — И он прищелкнул языком лукаво.

— Ну, что там ночью, во келейке?.. — продолжал допытываться краснорожий.

— А ночью во келейке… на Железном Борку… царь ваш… говаривал мне… — стал лепетать Отрепьев, но вдруг покачнулся от страшного удара, который нанес ему кто-то сзади орясиной либо клюкой.

Обернувшись, Отрепьев узнал Акиллу в стариковатом человеке, у которого глаза горели, как у волка, из-под сивых бровей. Отрепьев хотел ему молвить что-то, но Акилла, точно ломом, ударил его в грудь зажатой в руках клюкою, и чернец, выронив фляжку, упал на руки стоявшим позади него людям. Но и те толкнули его прочь, и Отрепьев отлетел в другую сторону, где тоже десяток рук боднул его в свой черед куда попало. И черноризец стал кубарем перекатываться от одной живой стенки к другой, стеная, вопя и размахивая руками.

— Ой, лихо мое!.. Ой, смертушка мне!.. Ой, ангелы-архангелы, святители-угодники!..

У Отрепьева гудела голова, земля гудела у него под ногами, справа, слева, со всех сторон грохотали у него над ухом сундучники, распотешившиеся во всю свою волю, вошедшие в самый раж.

— Ну, наддай!.. Ну, потяни!.. Эх, развернись!.. Ну!.. Ну!.. Да ну!.. Эх!.. Эх!.. — только и стонало, и крякало, и молотило кругом чернеца, который взлетал, как петух, от толчков, от шлепков, от пинков.

Торговые и впрямь затолкали бы дьякона до смерти, если б не наткнулся он на стоявшего в стороне сухопарого мужика, который дернул козьей бородой и вяло как-то отпихнул костлявыми своими руками Отрепьева от себя. Монах не долетел до противоположной стороны, а, споткнувшись, растянулся на земле, закрыл глаза и провозгласил:

— Кончаюсь, братия. Без исповеди святой и покаяния отхожу к господу богу. «Ныне отпущаеши раба твоего…»

И Отрепьев умолк, недвижимый и бездыханный.

Стало тихо вокруг. Опомнились разбушевавшиеся купчины. Всплеснула руками женщина в толпе и заголосила протяжно:

— Ой, и преставился ты, батюшка, не христианским обычаем… Ой, и замучили тебя злодеи-вороги…

Вмиг опустела вся улица перед сундучным рядом. Забились перепуганные купчины в свои шалаши и амбары, в щели залезли меж гор коробеек и сундуков. А на улице разметался растерзанный человек, и подле него ярко отблескивали на солнце зеленоватые осколки раздавленной фляги. И ни гука, ни крика… Только издали, с какого-то купола должно быть, доносились приглушенные удары деревянного молотка о листовое железо.

Но вот распластанный на земле человек открыл сначала один глаз, потом другой, присел, поднялся на ноги, оглянулся, встряхнулся и стал опахивать себя крестами.

— Воду перешедший, — воззвал он вполголоса, пугливо озираясь по сторонам, — бежавший из Египта израильтянин вопиял: «Из-ба-ви-телю бо-гу на-ше-му по-ё-ом…»

И, наклонившись, он захватил горсть земли и метнул ею в одну и в другую сторону, туда, где, по его разумению, рассеялась терзавшая его только что сила, дух нечистый, дух губительный.

Боса в простоволоса сидела в этот день царевна Аксенья на кровати еще ранним утром, когда щебет птичий только стал доноситься в раскрытое за спущенными занавесями окошко. Она была бледна, синие тени легли у нее вокруг глаз, морщинка на переносице разрезала пополам сросшиеся, «союзные», брови. Царевна не сводила глаз с одной точки в углу, откуда радугой отблескивало ей что-то — зеркала грань или камень-самоцвет на одежине, брошенной на стул?

Комната, как и весь царя Димитрия дворец, была убрана на польский манер: по стенам картины, золоченые стулья вдоль стен, вызолоченный органчик в простенке. И кровать тоже золоченая, с зеркалами и коронами, с золотой бахромой на кистях по углам. Даже решетки железные в окнах — и те были золотом покрыты. «Золотая клетка», — подумалось Аксенье, когда с полгода тому назад огляделась она в этом покое.

Кто привел ее сюда? Как слепая, шла она за кем-то, кто, торопясь, проводил ее по лестничкам и переходам — вправо, влево, вверх, вниз… Это был, должно быть, сильный человек. Сабля его грохотала по ступеням, крепкой рукою и шагом быстрым уводил он Аксенью вперед…

— Не оступись, царевна, порожек тут.

Голос — как бархат. Знакомый. Чей?

— Аксенья Борисовна, порожек, говорю, не оступись.

И она вспомнила, Аксенья Борисовна Годунова, вспомнила и голос его и повадку. Да ведь это Басманов, Петр Федорыч! Петрак Басманов, батюшкин воевода, передавшийся на сторону самозванца. И она вспомнила заодно окровавленное в предсмертной судороге лицо отца, задушенную мать, удавленного брата. Тогда она села на ступеньку и заголосила было. Но Басманов поднял ее на руки и, замолкшую и притихшую, принес в этот покой. И дальше снова все, как во сне день за днем, — жизнь пленницы, пощаженной после истребления матери и брата, всех, кто был Аксенье близок и мил.