Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

«Когда благодатью вседержителя ваше императорское величество станет твердою стопою в Московском государстве, в этой нечестивой стране, — мягко скользило по желтоватому пергаменту ротмистрово перо, — тогда только турецкий султан убедится, как господь бог ратует за истинно верующих в сына его Иисуса Христа; тогда только…»

Ротмистр поднял склоненную над рукописью голову и насторожился.

Внизу, в кабаке, казалось под самым тем местом, где сидел сейчас за работой своею ретивый ротмистр, грохали один за другим тяжелые удары, от которых вот-вот должен был обвалиться весь дом.

— Негодница! Дрянь! — распознал ротмистр сквозь гром и крик блекочущий голос поручика Гревеница.

— Шиш! Нехристь поганый! — выла какая-то баба голосом, хриплым с перепою и простуды.

Наконец внизу что-то бухнуло так, словно пороховой погреб взорвался под ротмистром Коссом. И затем весь этот содом сразу выкатился на двор.

Ротмистр Косс вскочил с места и побежал к окошку. По двору, крича во весь голос, неслась девка Улька, простоволосая и окровавленная. А за нею, поминая всех чертей и дьяволов, бежал с обнаженной шпагой поручик Гревениц фон Юренбург. Он был без камзола и шляпы, белобровый поручик с яйцевидной головой, и ноги его путались в длинной рубахе, которая выбилась у него из коротких штанов.

Ротмистру Коссу не удалось на сей раз закруглить завершительную фразу и поставить последнюю точку на знаменитом своем труде. Автор «Плана» быстро сунул не совсем даже еще просохший пергамент под подушку и схватил стоявшее в углу копьецо. Царапая по полу окованным древком и прыгая через ступеньку, ротмистр ринулся вниз.

На дворе уже кишела почти вся корчма ротмистра Косса. Татарин Хозяйбердей бежал Ульке наперерез, норовя ее заарканить двойною ногайской петлей. Но Улька не давалась и бежала прямо на веревку, которую злодейски протянула поперек дорожки жёнка Манка. Вся кабацкая голь сразу взяла сторону Ульки. Пропойцы, не покидая своих мест в тени ротмистровых амбаров, швыряли в пробегавшего мимо поручика куски рассохшегося коровьего помета.

— Усь-усь-усь-у-у-усь!.. — оглушительно уськал поручику вслед распухший и засаленный мужичина в рваной бабьей кофте, целыми днями валявшийся на земле под стрехою ротмистровой конюшни.

— Ги-ги-и-и!.. — гикал по-казачьи поручику другой, может быть и впрямь казак, но также припаявшийся надолго к солодовням и пивоварням ротмистрова двора.

И во всем этом столпотворении никто и не услышал, как скрипнула калитка и на двор к ротмистру Коссу шагнул молодой человек в малиновой однорядке [12] Однорядка — верхняя широкая долгополая одежда без воротника, с длинными рукавами, под которыми находились прорехи для рук. с оттопыренною пазухой.

Улька бежала по протоптанной в траве тропке, не замечая веревки, предательски подложенной жёнкою Манкой. И, когда девка добежала до веревки, Манка с силой дернула веревку, и Улька, зацепившись, растянулась на дорожке. Тут ее сразу перенял вооруженный копьецом ротмистр Косс и собственноручно отволок в угол двора, где и запер в заклетье. А поручик успел уже тем временем поспорить с пропойцами — завсегдатаями Коссовой корчмы, на которых стал наступать все с тою же обнаженною шпагой. Пропойцы не давали ему подступиться; они по-прежнему уськали и гикали и забрасывали поручика кочерыжками, битыми черепками, песком и сором — всем, чем попало. Но на помощь поручику подоспел тут ротмистр Косс с татарином Хозяйбердеем, Они отогнали бражников прочь, а у не в меру развоевавшегося поручика отобрали шпагу и повели его к дому, невежливо подтягивая его туда за рубаху.

Двор опустел. Стало тихо. Только в дальнем углу выла запертая в заклетье Улька.

Тогда юноша, стоявший у ворот, сунул руку за пазуху кафтана и вынул оттуда книгу, большую, толстую, без футляра и переплета. Молодчик помялся, потоптался, раскрыл зачем-то свою книгу и увидел вверху, на обрамленной дубовыми листиками странице, картинку: каменщика, возводящего палаты. А пониже — рудокоп киркой руду бьет, виночерпий вино пробует… Далее, на другой странице, два бородача волокут на палке виноградную кисть. А под бородачами этими, под землею, по которой они идут, мелко-мелко разбежались строчки, какие-то заморские буковки, невесть какая грамота. Из светлых этих буковок составляется, наверно, целая азбука. И азбука эта, разложенная по складам, дает речь, никогда не слыханную раньше. Как она звенит? И о чем толкует? Вот об этих бородачах с виноградною кистью? Наверно, о бородачах. И о женщинах с рыластым зверем, и об арапе верхом на птице, и о портретах, и о ландшафтах… Юноша примял книгу, запихнул ее за пазуху и по желтенькой тропке зашагал к дому.

Наверху в горнице было открыто окошко. Толстый немчина, сидя на подоконнике, курил здоровенную трубку. Дымище табачный валил у него изо рта, из носу, казалось даже — чуть ли не из ушей. Немец пускал его то колечками, то раструбом, то еще другим каким-то хитрым способом и сидел весь в дыму, как в облаке херувим. Но табакур не спускал глаз с малиновой однорядки, которая приближалась по надворной тропке.

— Ей! — окликнул однорядку немец. — Что потеряли в мой честна дом, молодой господин?

— Да мне тут надобно… Козодавлева иноземца мне… Как тут к нему?..

— Я есть ротмейстер Косс фон Дален. А ты кто есть?

— Я… я — Хворостинин.

— Кворостини?..

— Да. Князь Иван Хворостинин.

— О-о-о!.. Князь!.. Прошу, прошу, князь Кворостини!

И ротмистр уже стоял на лестнице, встречая поднимавшегося к нему гостя.

Какою-то сладковатою сыростью пахло в сенях у ротмистра Косса, на лестнице у него и в горнице, убранной нерусским обычаем, обвешанной немецкими безделушками, уставленной шкафами, на которых вырезаны были целые истории. По стенам развешаны картинки, удивительно напоминающие такие же в книге, принесенной князем Иваном. А на подоконнике на медном звере сидит медный мужик, и повадка у мужика такая же, как у тех бородачей, которые тащат на палке виноградную кисть. И сам зверь — как он похож на того, которому золотоволосые женщины льют воду в разверстую пасть!

Князь Иван обернулся и вдруг впервые увидел себя таким в большом зеркале, висевшем над красиво убранною кроватью. Он в малиновой своей однорядке предстал перед самим собою весь — от русых кудрей и едва опушенного подбородка до алых сапог с загнутыми кверху носками. И он показался самому себе чересчур цветистой птицей рядом с одетым в черный бархат иноземцем.

Князь Иван поправил кисти на своем кафтане и покосился на ротмистра. Тот стоял у стола, вцепившись двумя пальцами в бородку, скривив рот в учтивой улыбке.