Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

С драгоценными камнями — «каменьем честным» — связывалось в те времена повсюду множество суеверий. Как и все, верил и Димитрий в чудодейственные свойства драгоценных камней. И поэтому, повертев кольцо так и так к свету, молвил он, продолжая играть изумрудом — смарагдом, — ярким, как свежая трава:

— Из соков своих рождает земля честное каменье. И первый камень — смарагд. Это камень царей: премудрый Соломон имел у себя в ожерелье камень такой; у царицы Савской был он в запястье; Клеопатра Египетская ослепила им змею; Нерон держал при себе такой камень вместо очков. В смарагд драгоценный можно глядеться, как в зеркало. Смарагдом веселится дух, отгоняется скорбь, бегут от смарагда беды и напасти.

Димитрий оторвал глаза от сверкающего камня и склонился к Марине:

— Это тебе, мое сердце.

Он отдал Марине кольцо и зацепил в шкатулке другое, которым тоже поиграл у свечи.

— Камень сапфир, — улыбнулся он, любуясь уже синими молниями, источаемыми камнем. — Называется cyanus по-латыни. Камень cyanus у латинских риторов в большой чести, оттого что прочищает мысль и слово к слову бежит у человека, кто держит при себе cyanus.

Димитрий поднял голову и обвел глазами всех, широким полукругом разместившихся против него.

— Кому ж мне такой камень подарить?..

И взор его пал на князя Ивана, сидевшего подле двери.

Димитрий кивнул ему:

— Тебе, Иван Андреевич, этот камень годится. Один ты тут ритор, московский человек, природный. Еще когда и родит Москва таких поболе!.. Тебе-ста cyanus и гож.

Димитрий протянул руку, а князь Иван, подойдя, поцеловал ее и принял подарок.

— По звездам гадал мне звездочет, — сказал затем Димитрий. — Выходит, что царствовать мне предстоит еще тридцать лет и три года. Время не малое. Да если случится — переживешь меня, Иван Андреевич, так после смерти моей взглянешь на перстень сапфирный и меня вспомнишь. И Путивль, и Квинтилиана, и иное что…

— Живи до Мафусаилова веку [124] Мафусаил — служащий образцом долголетия легендарный библейский персонаж, проживший якобы 969 лет. , великий государь, — поклонился Димитрию князь Иван. — Строй Московское царство прямо. Строй, как бог тебе подскажет…

Димитрий кивнул князю Ивану еще раз, опять покопался в шкатулке и взял оттуда снова перстень, но уже с красным лалом [125] Лалом в старину называли вообще драгоценные камни красного цвета — альмандин, красную шпинель, рубин. . Точно капелька крови заалела на пальцах Димитрия, когда он поднес их к свече.

— Ал лал, — молвил он, вглядываясь в бархатистую глубину камня. — Знатный камень: прозрачен и густ… Ан не получше моего будет; я чай, и похуже…

Димитрий стал выравнивать свой собственный перстень, завернувшийся у него на безымянном пальце камнем книзу, выровнял… И лицо посерело у Димитрия сразу, он откинулся на спинку стула, стал шептать:

— Когда ж это я?.. Как же это?..

Марина глянула на руку Димитрия, оставшуюся на столе, и увидела на безымянном пальце золотое кольцо, а в кольце вместо камня — круглую дыру. Лицо царицы стало сердитым.

— Камень из перстня утратить — значит счастье утратить, — не сказала — прошипела она и принялась кусать губы, тонкие, чуть алевшие у нее под ястребиным носом.

Зашабаршили тогда стулья у стен, встали гости, начали толпиться у стола…

— Ищите! — рванулся с места Димитрий. — Ищите мне мой камень! Обронился из перстня, закатился…

Рассыпались по хоромам паны, паненки, окольничие, боярышни московские… Тридцать человек государевых телохранителей вошло в покои… Люди, сколько их ни было во дворце, лазали, ползали, шарили… Искали — не нашли.

Кони ли ржут за рекой, целый табун кобылиц степных?.. Или это ветер в траве играет?.. Не кони, не ветер… Что же шумит, звенит на заре?..

Князь Иван открывает глаза: не ветер, не он. Вот малиновые пятна на книжной полке от продравшегося сквозь слюду солнца… Рвет стены набат… Набат!.. Князь Иван — к окошку, босой, в исподнем… Ударил в оконницу, распахнул, и оглушило его вмиг блямканьем и зыком.

Против окошка вдали, на житнице, на крыше тесовой, — конюх Ждан; машет руками, кричит. Не слышно ничего из-за рева и звона. Тогда князь Иван, как был, бросился на двор. И конюх, увидев Ивана в белой рубахе и портах холщовых, еще пуще замахал, стал кричать что есть мочи:

— Даве пробежали ярыжные; сказывали — Шуйские царя Димитрия до смерти убили.

— Что ты, Жданко! — затопал на месте князь Иван. — Что ты, что ты! — не сказал, не шепнул — стало рваться у него внутри. — Шуйские!

А конюх тем временем подобрался к краю кровли и брякнул:

— Сказывали, не истинно-де царствовал — вор, воровски нарекся царским сыном; бежим, сказали, теперь литву громить.

Князь Иван завертелся на месте, как овца в вертячке, но тут Кузёмка подоспел, взял он за руку князя Ивана и к крыльцу отвел. Там князь Иван опустился на ступеньку, бледный, как новая балясина, к которой он прижался головой. Кузёмка стал поить его из медного ковшика, но вода не попадала князю Ивану в рот, проливаясь по русой его бородке, и по рубахе, и по портам. Он отмахнул от себя ковшик, заскрипел зубами и схватился за голову.

— Седлай, Кузёмушко, — молвил он с натуги, тяжело поднялся и, ноги босые волоча, стал подниматься по лестнице вверх.

Кузёмка крикнул Ждану седлать бахмата и каурую, а сам кинулся на задворье, оборотился там мигом и вернулся уже одетый, с ножом за поясом и плетью в руке.

Из поварни выбежала заспанная Антонидка. Дворники стали метаться по избам туда и сюда. С младенцем на руках приплелась Матренка с задворок, стала совать краюху хлеба мужу. К крыльцу княжьих хором бежал конюх, таща за собой на поводу оседланных лошадей.

Они выехали за ворота, Кузёмка с князем Иваном, на пустынную улицу, где солнце только-только перестало румянить жестяную маковку на ближней колокольне. И тут тоже, на колокольне этой, в свой черед разошелся звонарь, буйствуя среди гулких своих колоколов. Но князь Иван, видимо, успел прийти в себя от столь поразившей его вести и сидел в седле крепко, даже левую руку, по привычке, молодцевато держал на боку. Все же знакомая улица казалась ему странною и чужою, хотя, как раньше, тянулся здесь бесконечный тын вдоль дьячего двора, прогнившие бревна были кой-где уложены на дороге, воробьиная перебранка не умолкала ни на минуту. Но день стоял какой-то мертвенно-белый, непривычно пустой, раздираемый набатом, который метался вверх, вниз, во все стороны со всех сорока сороков [126] Принято было говорить, что в Москве «сорок сороков» (то есть 1600) церквей. В действительности их никогда столько не было. московских церквей.

Князь Иван ехал впереди; за ним на каурой трусил Кузёмка. На дальнем перекрестке — с горушки было видно — взметнулся человечий табун и пропал. По улице пробежал мужик с узлом; за ним проковылял оборванный хромец с двумя серебряными кувшинами. Но князь Иван с Кузёмкой не останавливались нигде и скоро выехали Чертольскими воротами к Ленивке. Здесь князь ударил бахмата шпорою в бок, и они понеслись пуще вдоль речки, обгоняя стрельцов, бежавших к Кремлю.