Георгий Струмский - Наско-Почемучка

Владимир Недялков сел. Ему никак не удавалось стереть кровь со щеки.

Капитан кликнул ординарца:

— Принеси лист бумаги и чернила.

Снова в любезном тоне обратился к баю Владо:

— Не желаете ли закурить, господин редактор? Ах, вы не можете — у вас руки в наручниках. Ну ничего. Вы мне позволите закурить?

Ординарец принёс бумагу и чернила. Положил на стол.

— Сними с него наручники, — приказал Пантев. — А сейчас, господин редактор, напишите при мне статейку. Например, «Правда о Восточном фронте», «Помогайте защитникам народа — партизанам». Или, может быть, вас вдохновит другая тема, такая, как «Ложь, которую у нас распространяют гитлеровские подголоски»?

Владимир Недялков наконец отёр кровь со щеки и глухо возразил:

— Не имеет смысла.

— Что же вы не пишете, господин журналист? Ваши руки свободны, а бумагой и чернилами мы вас обеспечили. Что вам мешает?

Бай Владо пожал плечами.

— Что-то нет у меня настроения писать с такой разбитой башкой. Иначе бы обязательно написал.

Капитан, позабыв о своей любезности, заорал:

— Долго будешь меня разыгрывать? Вот, уже после твоего ареста мы обнаружили свежий номер газеты. Сегодня отпечатан. Сегодня, слышишь? Может быть, и это всё ты написал?

Владо пошевелился. В его потемневших глазах на мгновение вспыхнул радостный огонёк.

— И это всё я написал. Я на целый месяц вперёд написал.

Фердинанд Пантев шагнул к окну. Потом вернулся к двери.

— Не старайся казаться хуже, чем ты есть. И на молитву ты утром отказался идти.

Владо наморщил брови.

— Плохи же дела у царя, если он моими молитвами хочет попасть в царствие небесное.

— Так, значит, господин главный редактор? — Фердинанд Пантев подошёл вплотную к арестованному, пристально глядя на него своими серыми немигающими глазами. — Ты пишешь здесь, что борешься за землю и за правду?

— За землю и за правду, — повторил Владо.

— Хорошо-о-о! Я тебе дам землю. Землю получишь завтра, а правду найдёшь там, на небе. Понял? Завтра!

Фердинанд Пантев ударил кулаком по расстеленной на столе карте Европы, но тут же отдёрнул руку. Синие и красные полосы, извиваясь по карте, обозначали линию фронта. Капитан заметил насмешку в глазах арестованного.

— Нет, не надейся, товарищ Владимир Недялков! Не дождёшься своих товарищей. Завтра Красная Армия не явится сюда тебя спасать. Новое оружие рейха сметёт вас всех с пути, всех, ясно тебе? Что глядишь на меня, что молчишь, свинья!

Капитан вскочил и, трясясь от злобы, схватил бая Владо за горло. Дёрнул и порвал на нём рубаху.

— Вы таким образом Красную Армию хотите напугать, капитан?

— Что?! Грозишь мне? Ты мне грозишь? Земля, в которую тебя закопают, — здесь, — капитан ткнул пальцем в пол, — а правда — там, — поднял он палец кверху. — До бога не докричишься.

Они стояли перед доской в классной комнате четвёртого класса. Рядом с зелёными партами, на которых были нацарапаны ребячьи имена, какие-то стрелки, причудливые фигурки. Возле пустой парты Васила.

…Темнота охватила село со всех сторон. Ни одной звёздочки не было видно из-за густых облаков. Только иногда глядел на землю страшный и жёлтый лунный глаз.

В школьном подвале Вера перевязывала баю Владо раны, разорвав свою косынку на бинты.

— Газеты и сегодня вышли. Значит, товарищи спаслись. Это ты, Вера?

— Я, бай Владо.

— Русские скоро придут?

— Придут. Ты лежи, — успокаивала его молодая женщина, прикладывая холодную ладонь к горящему лбу.

— Как они придут, я им скажу: «Меня зовут бай Владо, братушки. Я был плотником. Был пахарем. Кооператором стал. Человеком».

— Ты сейчас-то лежи спокойно, ведь весь как в огне.

— Я им это по-русски скажу. «Здравствуйте, братушки, — скажу. — Я вас ждал. Пятьдесят лет жил на свете и ждал. Спасибо, что пришли…» Я правильно говорю, Вера?

Темнота охватила Велиново со всех сторон. В школе, в кабинете естествознания, защитники царя и отечества наливались ракией, горланили:

По коридору снова мчался толстый фельдфебель. Остановился перед кабинетом. Застегнул верхнюю пуговицу на кителе и постучал.

В кабинете на полках стояли птичьи чучела.

Капитан и трое помощников играли в карты. На полу валялись окурки.

— Разрешите доложить, гос’дин капитан. Совсем никак не стирается.

— Что-о-о?!

— Звезда, гос’дин капитан. И автоген не берёт.

Капитан, не отрывая взгляда от карт, схватил воронье чучело и шваркнул его в фельдфебеля. В эту ночь ему жутко не везло в карты.

— Убирайся вон! — И вздохнул: — С дураками приходится иметь дело.

Мёртвые глаза птичьих чучел смотрели холодно и безразлично. А живые чучела — защитники царя и отечества — пили и пели:

Я слушал, до боли стискивал кулаки, прижимаясь к холодной школьной стене. Меня охватывали гнев и отвращение.

Васил в эту тревожную ночь куда-то пропал. Сказал, что ему нужно связаться с товарищами из соседнего села.

Я пытаюсь не думать о жандармах и не могу. Этот тёплый вечер принадлежит им. И школа — тоже. И эти съёжившиеся от страха деревенские домики. И Харьков — их. Немцы осаждают Ленинград. Красноармейцы отступают — запылённые, усталые. Я видел кинохронику военных лет.

И горна нет, и пионерский наш отряд далеко. Бай Владо, избитый палками и пинками кованых ботинок, бредит в подвале. Он всё повторяет в бреду то магическое слово «братушка», которое мы, болгары, считаем русским, русские считают болгарским. А оно ни русское, ни болгарское. Оно родилось неведомо когда в раскрытых навстречу братской любви душах наших дедов.

В эту тёплую ночь возле школьной стены меня пробирает холод. Я прислушиваюсь к стонам бая Владо, к тихому шёпоту Веры, пьяному пению жандармов.

Я когда-то там, у себя, прочёл стихи, в которых была такая строчка: «Родина, накажи меня, когда вернёшь меня в свой вчерашний день». Я тогда не понял правды и горечи этих слов. Кажется мне, что сейчас я их понимаю. Родина, не наказывай меня, когда вернёшь меня в свой вчерашний день. Наско дёрнул меня за рукав: