Катарина Киери - Совсем не Аполлон

Стефан подошел и наклонился ко мне:

— Все надписи — долой, не забывай!

И отошел в сторону вместе с Йеспером.

Я вздохнула и принялась осторожно стирать строчку мокрой тряпкой. Никакого эффекта. С тяжелым сердцем я стала тереть сильнее. По-прежнему никакого эффекта — только краска вокруг надписи посветлела. Новая попытка, еще немного чистящего средства. Сардина не сдавалась, она крепко держалась за стену — вместе со своей тоской по морю.

Дома я достала замороженную пиццу и разогрела. Мне предстояло провести несколько часов наедине с текстом, которого еще не существовало, зато уже было настроение, волнующее предчувствие, нетерпеливое ожидание. Мне хотелось скорей превратить все это в слова. Скорее отдать готовый текст Стефану. Я заварила чаю и налила себе большую чашку. Закрыла дверь в свою комнату, чтобы ничто не мешало, не спугнуло те слова, которые я еще не успела поймать и записать.

Я прослушала запись пару раз, чтобы запомнить ритм и мелодию, и села за письменный стол. Ручка и бумага лежали передо мною. Я решила не выходить из комнаты, пока текст не будет готов. Ну, разве что в туалет — или чтобы налить еще чаю.

Это стало первой строчкой припева, слова подошли к ритму и мелодии. Тут же возникло продолжение: «…ты трепетный свет».

Теперь в тексте был некий «ты», и кто же это? Кто-то конкретный? Может быть, Стефан так подумает? Я решила, что это «ты» просто вызвано музыкой и что любое сходство с реальностью — чистая случайность. Существует же художественный вымысел — может быть, это он и есть?

Оставалось написать три куплета. Прошел уже час. Мне предстояло выпить не одну чашку чаю, чтобы дописать текст до конца.

В пять двадцать я услышала, как открывается входная дверь. Мне оставалось сочинить всего одну строчку — в первом куплете, как это ни странно. Там было пустое место — строки, которая рифмовалась бы со словами «снежинка в ночи, сиянье зимы».

Я записала множество рифм на слово «зимы»: умы, тюрьмы, сумы… Но как я ни старалась, строчка не выходила. В голове было пусто, мозг отключился. Так досадно: не хватает всего одной жалкой строчки!

После ужина позвонила Анника:

— Просто хотела узнать, как у тебя дела.

— Спасибо, хорошо.

Так всегда говорят. Но на этот раз слова были искренними. Мне и вправду было хорошо.

Я чувствовала, как она думает, собираясь что-то сказать. Я знала, о чем пойдет речь, и ждала, когда она заговорит. Села на пол в своей комнате, туго натянутый провод телефона прижало дверью.

— Вы поговорили?

Осторожный вопрос, деликатный тон.

— Она не захотела, — ответила я приглушенным голосом. — Я пыталась… То есть… Не было подходящего момента. Ничего не вышло. Она очень… расстроилась.

— А ты?

— Я?

— Ты расстроилась?

— Да… Ей пришлось принимать таблетки… успокоительное.

Стоило мне вспомнить об этом, как внутри снова что-то сжалось.

— Лаура, ты не виновата.

— Ну да…

— Не позволяй себе думать, что ты виновата.

Ком переместился вверх, в горло.

— Ей тогда никто не помог, она так и не проработала, не проговорила свою утрату. А потом заперла эту травму внутри себя. И это не имеет отношения к тебе. Даже не думай.

Глаза защипало. Мне стало грустно, но это была не холодная и одинокая печаль. Слова Анники, ее забота, ее решительное сочувствие согревали меня, пробуждали радость посреди грусти. Как на день Люсии, в актовом зале школы. Печаль и вместе с ней радость. Радостная печаль. Печальная радость. Я вспомнила слова, вышитые на салфетке в доме престарелых, где жили бабушка с дедушкой: «Разделенная радость вдвое больше, разделенная печаль вполовину меньше». Я запомнила это сразу, как только разгадала тайну букв, — в то время я читала все подряд, все надписи, все, что состояло из букв. Тогда я и не думала о том, что означают слова на салфетке. А сейчас вдруг вспомнила. Вышитая крестиком мудрость.

— Я думала прийти к вам на Рождество. Если можно. Рождество. Осталось несколько дней. Завтра надо пойти за подарками.

— Я разрешаю.

— Отлично. Тогда увидимся.

Я стала мыть посуду. Нужно было чем-то заняться. Мама с папой вешали фонарики на елку во дворе. Я открыла дверь, и на меня устремился поток свежего морозного воздуха.

— Анника придет к нам на Рождество.

Родители изумленно посмотрели на меня, подняв головы от елки.

— Вот как, — произнесла мама. — Но…

— Никаких «но».

Я улыбнулась. Они посмотрели друг на друга и удивленно улыбнулись в ответ. И я закрыла дверь.

Когда я уже засыпала, в голове возникла недостающая строка:

Я вписала строчку в первый куплет, вложила листок в пластиковый файлик и осторожно спрятала в сумку, рядом со спортивной одеждой. Я хотела, чтобы песня была рядом со мной, хотела отдать ее Стефану в подходящей обстановке. Одна мысль о том, что он прочтет, и пугала, и воодушевляла. Мне и правда хотелось этого. Но, может быть, художественный вымысел завел меня слишком далеко. Может быть, я… выдала себя.

Мы столкнулись у раздевалки после физкультуры. Сердце забилось изо всех сил. Листок с текстом трепетал в сумке. Я хотела показать его. Но не смела.

— Я написала…

И снова какая-то пробка в горле. Слова будто застряли на полпути. Мне пришлось основательно прокашляться, прежде чем я смогла продолжить. Стефан посмотрел на меня с мягкой улыбкой.

— В общем, я вчера написала текст. На твою музыку.

— Здорово. Он у тебя с собой?

— Нет, — быстро соврала я, даже не моргнув. И даже не понимая зачем. — Он дома.

— Можно прочесть?

— Да… конечно.

Я немного подумала.

— Я, наверное, смогу зайти к тебе домой сегодня вечером. Чтобы показать текст.

И тут мне почудилось, что это совсем не то, что было в субботу, когда Стефан зашел ко мне домой. Что мое необдуманное предложение слишком прямолинейно. Я тут же пожалела о своих словах и подумала, что надо бы сбавить обороты.

И взгляд у Стефана изменился — стал более серьезным. Вопрошающим. Или это я внушила себе. Может, надо сделать вид, что я вдруг вспомнила о том, что листок лежит в сумке, что я просто забыла о нем? Или я снова слишком много думаю?

— Или я могу принести его завтра в школу, — я попыталась выпутаться из собственных силков.

— Нет, лучше приходи ко мне вечером, — быстро ответил Стефан.

И что-то блеснуло в его глазах.

Второй раз за последний месяц я села в автобус и поехала в центр, покупать рождественские подарки, с некоторым волнением вспоминая, что произошло в прошлый раз: стеллаж с дисками в музыкальном отделе «Олене», рука Андерса Страндберга на моем плече, Ленин взгляд, мое дурацкое предложение выпить кофе. Как мне хотелось лечь и умереть… Ленин звонок вечером. Мысль о тех происшествиях больше не была невыносимой — лишь неприятной. Мне больше не хотелось сбежать за тридевять земель или умереть. Та пятница казалась такой далекой. Неужели я такая бесчувственная, стряхнула с себя все проблемы и тут же бросилась писать любовные песни, не успев разобраться с прежней влюбленностью?