Нил Шустерман - Здесь был Шва

— А может, он со своей матерью, — продолжал я. — Как по-вашему? Может он быть у неё?

— Хватит, Энси, — сказал Шва. — Оставь отца в покое.

Он стоял перед сложенным из кирпича камином, на нём был тёмно-красный свитер. Сливался с фоном. Как всегда, сливался с фоном.

— Вот он, Кельвин! — обрадовался мистер Шва. — Стоило ли так волноваться.

— Ты где был? — напустился я на Шва.

— То здесь, то там, — ответил он. — По большей части здесь.

Папаша опять заиграл на гитаре.

— Папа, — обратился к нему Шва, — Марко и Сэм придут за тобой около полудня. Вас подрядили покрасить дом в Милл-Бэйзин.

— Окей, — откликнулся отец.

Мы со Шва пошли к нему в комнату, и он закрыл дверь. Здесь царила полутьма: шторы были почему-то задёрнуты и свет пробивался только по краям.

— Ты что, решил пойти по стопам Старикашки Кроули?

— Я вчера уволился, — сказал Шва. — Кроули встал на дыбы, пригрозил, что мой отец потеряет работу и ты ды, но мне плевать. Друзья моего отца никогда не бросят его.

— Так я и думал, что ты свалишь от Кроули, — заметил я.

— Я и от тебя сваливаю, Энси.

— Это ещё что значит?

— То и значит, что теперь тебе не надо прикидываться моим другом. И жалеть меня тоже не надо.

— Я не!.. Хотя нет. Мне действительно жалко тебя, но только потому, что я и есть твой друг!

— Не играет роли.

— Послушай, мне жаль, что так получилось с Лекси. Знай: мы больше с ней не встречаемся.

— Это тоже не играет роли. Теперь ты можешь уйти. Правда.

Он сидел, ждал, пока я уйду, но я не уходил. И не сказал ему ни слова в ответ. Есть пословица: действия говорят громче слов, но то же самое можно сказать и о бездействии. Я не трогался с места, и это было самым сильным высказыванием, которое я мог привести в защиту нашей дружбы.

Шва наблюдал. Я не двигался. Он наблюдал за тем, как я не двигался. Думаю, ему стало неловко, потому что он отвёл глаза.

— Не надо меня жалеть, — повторил он. — Знаешь, буддисты верят, что достигнув состояния небытия, человек становится совершенным.

— Ты же не буддист.

Он задумчиво посмотрел на меня.

— Я тебе сейчас кое-что расскажу, Энси. Тебе всегда хотелось это знать. Но обещай, что поверишь.

— Конечно, Шва, если ты этого хочешь. Обещаю.

— Ладно, тогда слушай…

…Вот так в той тёмной комнате, где я не мог видеть небесной синевы в его глазах — да и ничего вообще не мог в них видеть — Шва поведал мне свою самую глубокую, самую мрачную тайну.

— Я узнал о существовании «эффекта Шва» в пять лет, — начал он, — хотя названия у него тогда ещё не было. Собственно, название этому явлению дал не кто иной как ты, Энси. Но мне было пять, когда я понял: со мной что-то не в порядке.

Я не помню, как выглядела моя мать, но помню последний раз, когда видел её. Мы пошли в Кинг-Плаза, и она купила мне там одежду. Я как раз собирался в подготовительный класс, и мама хотела, чтобы её сын был одет лучше всех малышей в школе. Хотела, чтобы меня замечали.

Помню, она была такая грустная-грустная. Она уже долгое время грустила, так что не думаю, будто это было что-то необычное. На пути домой мы зашли в супермаркет — купить продуктов к обеду. Я забрался на детское сиденье в тележке, и мы пошли между рядами товаров. Такая у нас была игра: даже когда купить предстояло совсем немножко, мама катала меня по всему магазину, а я называл продукты: вот кетчуп, а вот пикули или, там, спагетти.

Мы добрались до рядов с замороженными продуктами. На улице стояло лето, но здесь царила зима. Меня до сих пор знобит при воспоминании. Мама убрала руки с тележки и сказала:

— Я скоро вернусь. Забыла говядину.

Она ушла, а я остался ждать. Горошек, кукуруза, брокколи. Я начал называть все замороженные овощи подряд: стручковая фасоль, шпинат, морковка… и на мгновение — на совсем крохотное мгновение — я забыл, зачем я здесь. Забыл, кого жду. Я забыл её . Всего лишь на миг — и этого оказалось достаточно. Когда я вспомнил, было уже поздно.

Но тогда я этого ещё не знал. Так и сидел на детском сиденьице в тележке, мёрз и продолжал ждать. Фасоль лима, цветная капуста, спаржа… Мамы всё не было. Ни через пять минут, ни через десять. Я перечислил уже все овощи.

И тогда я заплакал. Сначала просто тихонько хныкал, потом всё громче и громче. Начал кричать, звать на помощь: пожалуйста, кто-нибудь, найдите мою мамочку, она в соседнем ряду! Я кричал и плакал, и знаешь что? Знаешь что?! Никто этого не замечал!

Я сидел в тележке, плакал так, что, казалось, скоро у меня глаза вытекут, а люди шли себе мимо, как будто меня вовсе не было. Никто — ни другие матери, ни работники магазина, ни управляющий — никто меня не видел и не слышал. Народ брал свои товары и шёл дальше. Вот тогда я и понял, что так будет всегда. А рано или поздно наступит момент, когда никто не вспомнит обо мне, ни одна живая душа. И в этот день я исчезну — навсегда, бесследно. Как моя мама.

Я слушал его рассказ с комом в горле. Невозможно себе даже представить, каково это — сидеть в магазинной тележке, одному в толпе людей, и ждать маму, которая так и не вернётся.

— Шва, — медленно сказал я, — люди не исчезают только потому, что о них никто не вспоминает.

— Если ты не помнишь о человеке, то откуда тебе знать, что он не исчез, Энси? Как то дерево, что упало в лесу. Если там нет никого и ничего, что услышало бы шум его падения, то это всё равно что никакого шума не было; и если никто, совсем никто не помнит тебя, то это значит, что ты на самом деле никогда не существовал.

Я не находил слов. И полумрак комнаты, и всё, что мне было известно о Шва, располагали к мысли, что такое почти что возможно.

— Но… но ты же был там, Шва. Ведь кто-то же в конце концов заметил тебя в тележке, иначе ты бы до сих пор сидел в ней, мешая народу добраться до цветной капусты.

— Этого я не помню — остаток дня как будто утопает в тумане. Следующее чёткое воспоминание — я в полицейском участке с отцом, отвечаю на вопросы и смотрю, как отец заполняет документы. В основном я молчал. У меня сложилось впечатление, что коп даже не подозревает о том, что я тоже здесь, и это возмутило меня. Поэтому я кое-что стащил — такое, чего бы инспектор не сразу хватился, но что могло бы привлечь ко мне внимание. Когда полисмен взял стопку протоколов о пропаже человека, листы рассыпались и разлетелись по всему полу, а я засмеялся. Коп не мог ума приложить, почему распались листы, а вот я — я знал.

— Скрепка! — догадался я. — Ты стибрил скрепку!

— Когда мы шли домой, папа держался так, словно ничего не случилось, словно всё нормально. Это было ещё до несчастья с ним, но уже тогда он повёл себя странно, как будто совсем забыл о маме. Начиная с этого момента он никогда больше не упоминал о ней. Её портреты пропали со стен, а вскоре всё, что могло натолкнуть меня на мысль о ней, исчезло. Всё, кроме вот этого.